Они вошли и сели обедать, а он наблюдал, как Эмма беспечно болтала с Дарлин. Старая леди не удостаивала его взглядом и не проявляла к нему ни малейшего гребаного интереса. Весь обед он провел, уставившись на свою жену. Мать его ребенка. Ребенка, о котором он внезапно начал задумываться. Будет ли это девочка или мальчик? Будут ли у него ее глаза? Ее волосы? Ее улыбка?
«Пожалуйста, — подумал он, — пусть у этого ребенка будет такая же улыбка».
Что может быть лучше, чем Эмма? Еще одна маленькая Эмма. И именно от этой мысли ему стало трудно дышать. Он сделал большой глоток воды, борясь с неожиданными эмоциями, собиравшимися в его глазах. Гребаный ад, неужели он заплачет? Блядь, нет. Нет, нет, нет, Борден не плачет.
— Почему ты плачешь, — внезапно спросила Эмма, обратив на него внимание.
— Я не плачу, — пожав плечами, ответил он. — Глаза болят.
— У тебя болят глаза?
— Видимо, твоя бабушка добавила в эту пасту репчатый лук.
В эту чертову пасту, которую она приготовила, зная, что он терпеть ее не может.
— В этой пасте нет лука, — сказала Дарлин. — Эмма, почему плачет твой муж? Неужели он собирается больше не быть преступником?
Эмма широко улыбнулась, глядя в его наполненные слезами глаза. Она точно знала, о чем он думал.
— Он собирается стать отцом, — прошептала она, пока они не отрывая глаз смотрели друг на друга, и их сердца бились как единое целое.
— А ты станешь матерью, — прошептал Борден в ответ.
Дарлин ахнула и задохнулась от плача.
— Ты беременна?
Эмма не ответила. Глядя на своего мужа, она четко и громко произнесла:
— Я люблю тебя.
— Я чертовски сильнее люблю тебя, куколка, — ответил он.
Эмма
— Посмотри на его глазки, — прошептал Борден, глядя на нашего малыша, засыпающего в кроватке. — Они меняют цвет. Становятся карими.
— Очень светло-карими, — заметила я, пока мы глупо таращились на нашего трехмесячного изверга.
Линкольн был сущим наказанием. Все убеждали нас, что он станет спокойнее, но я была не склонна с этим соглашаться. Кажется, Линкольн никогда не будет спокойным. Он был бесконечным круговоротом криков, слез и — совсем недавно — хихиканья. А еще он был бесконечно привязан к своему отцу.
И Борден был хорошим отцом.
Он смотрел на Линкольна, словно в нем весь его мир. И так оно и было. Они оба были очень привязаны друг к другу. Я была хороша только во время кормления, а затем начиналось шоу Линкольна и Бордена. У меня не было на это возражений, потому что я действительно была свободна.
На всем протяжении моей беременности Борден находился на грани сумасшествия. Его неуверенность в себе и волнение обострились до такой степени, что даже у меня не получалось помочь ему расслабиться. Но потом, в момент рождения Линкольна, когда я сделала последнее усилие и на мою грудь положили малыша, Борден прекратил сомневаться. Все просто… соединилось. Он взял на руки нашего сына, и его мир внезапно приобрел смысл. Больше он об этом не беспокоился.