, быстро прошел по красному ковру вперед и уже поджидал у главного входа, где над его головой сверкал серебряный крест. За гробом шла пани Шиллер, поддерживаемая, вопреки принятым правилам, Ройской. С другой стороны подстроился Шушкевич, приосанившись и не в такт семеня своими маленькими ножками. За ними шла Эльжбета — одна, маленькая, вся в черном, ступала она по красному сукну с красной розой в руке, с поднятой головой, точно вслушиваясь в музыку, одной только ей слышимую. Всем было очевидно, что она играет последнюю сцену из «Сумерек богов»
>{42}, что следует за носилками, на которых несут Зигфрида, и, чтобы не портить эффекта, никто не взял ее под руку.
Оля, оказавшаяся неподалеку, с явным удивлением поглядела на старую женщину, театрально идущую с красной розой. И сразу вспомнила звучный голое Эльжбеты, когда та пела «Verborgenheit», показывая ей резкий переход на кварту. «Какая это была изумительная женщина!» — подумала Оля.
Спыхала думал о том же и вспоминал ту же самую песню, звучание которой как следует не помнил, зато она связывалась у него с жарой, оживленным движением… и войной. И, думая так о давней сцене у рояля там, в Одессе, он встретил вдруг взгляд Оли. И молча поклонился ей.
За Эльжбетой, как и перед гробом, плыли пурпурные розы, сирень и ирисы. С цветами сейчас было легко — самая пора. Цветы покрывали все. Толпа двинулась вперед. И тут Гданская вновь очутилась возле Мальского.
— Виктор так любил его, — сказала она.
Мальский не выдержал.
— Да вы понимаете! — почти закричал он, хотя и старался говорить шепотом, и остановился, уставившись на траурные вуали Гданской, так что на минуту даже задержал движение всей процессии. — Да вы понимаете?! Это был наш величайший композитор за последние сто лет! Гений! А вы говорите, что ваш Виктор его любил!
Гданская развела руками.
— Зачем так кричать? Гений не гений, а только он же не сын мне!
— У вас нет ни на грош такта, — сказал Мальский, стараясь отстраниться от Гданской, что ему на время удалось.
Но когда, уже на Повонзках, гроб Эдгара вдвигали в каменную дыру, Мальский разразился пискливым плачем и, пытаясь найти какую-нибудь опору, почувствовал узкие плечики и обнимающие его маленькие ручки. И он досыта наплакался на груди доброй мамы Гданской и даже вместе с нею вернулся после похорон в Лодзь.
Проводы Антека в армию прошли очень весело. Братья попросили родителей не ездить на вокзал. С матерью Антек простился дома, с отцом — в кондитерской. Зато на Гданский вокзал соизволили явиться Губи-губи с Алеком в обществе двух актрис — Баси Будной и Марыси Татарской. Бася была нынче большой знаменитостью — исполняла песенки в кабаре, и, когда она пришла на вокзал в темно-синем костюме и без шляпы, все на нее оглядывались, так как вся Варшава ее знала. Марыся занимала положение более скромное, она играла в театре «Кот и привет», который, несмотря на свой литературный престиж, последнее время переживал некоторый упадок. Вычерувна старилась и исходила злостью, а Горбаль окончательно спился, и никогда нельзя было знать, придет ли он на спектакль. Томящийся дублер каждый вечер задавался вопросом: гримироваться ему или нет?