Пани Эвелина взглянула на Олю так, точно с луны свалилась.
— Какая девушка? Оля, дорогая, ну какое это имеет значение? Анджей был так поражен смертью бабушки.
— Он что, романы тут завел? — спросила вновь Оля, присаживаясь к туалетному столику, за которым Ройская принялась расчесывать волосы.
— Не заметила. Пожалуй, нет еще. Но ты же сама понимаешь, что это придет.
— Ужасно! Одна эта мысль для меня омерзительна.
— Оля! Тебе надо денно и нощно благодарить бога за то, что у тебя такие сыновья, — вздохнула Ройская.
— Именно поэтому я и не хотела бы их потерять.
— Лучше потерять их так, чем иначе.
Оля смутилась.
— Прости, пожалуйста.
— Дитя мое, все матери одинаковы. Но Анджей действительно чудесный. Очень хороший мальчик. Если бы ты видела, как он играет с Зюней.
— Зюня такая прелесть.
— Да, прелесть. Но мне тяжело видеть ее здесь все время. Нехорошо, что она тут.
— Какие-нибудь неприятности с Климой?
— С Климой нет. С Валереком. Власть ее над ним оказалась недолговременной. Теперь он вытворяет что хочет…
— Просто не знаю, как я теперь буду без мамы, — вздохнула Оля, меняя тему разговора.
— Сначала будет тяжело, а потом… привыкнешь, — слегка замялась Ройская, — как и ко всему в жизни.
— Да, это мне только сейчас кажется. Но мне никак не удается уверить себя, что там в гробу — мама. Такая она иногда была смешная с этими флюсами.
— Вот видишь, все же она была очень болезненная.
— И иной раз, когда я думаю об Анджее или еще там о чем-нибудь, я вдруг ловлю себя на мысли: надо рассказать об этом маме.
— Да. Иногда это длится всю жизнь. Вот и я обо всем думаю: как бы я это рассказала Юзеку…
— Значит, за Анджея беспокоиться не стоит? — спросила Оля, уходя.
— Я за ним поглядываю. Он очень хороший мальчик.
— Спасибо. Теперь у меня только вы, тетя, остались, — сказала Оля, целуя тетке руку.
— Как и раньше, дорогая. — Ройская поцеловала ее в голову. — А что касается сыновей, то я тебе просто завидую…
— Ой, тетя, не надо, а то накличете… — Оля даже испуганно замерла на пороге. Потом снова обернулась. — Вы поспите, тетя, я посижу у гроба.
И пошла наверх.
Перед высоко поставленным гробом, над которым потрескивали восковые свечи, уже сидел на стуле задумавшийся и пришибленный Франек. Оля чуть не улыбнулась, когда он молча взглянул на нее, толстый, бледный, с губами, казалось, уже готовыми произнести вежливое: «Мое почтение, сударыня!» — такой грустный, с красными и слезящимися глазами, жалкий и страшно забавный в своей скорби толстяк.
«Сама добродетель, — подумала она. — Он любил маму».
И, взяв у стены стул, придвинула его к стулу мужа. Уселась рядом с ним, и так же, как он, обратила взгляд к темным очертаниям гроба, к складкам черного шелкового платья и к металлическому кресту, лежавшему высоко на груди матери под сплетенными восковыми пальцами. Так просидели они часа два.