До тех пор не было ни разговоров, ни даже побуждений к разговорам. Я сам не собирался заговаривать первым – в первую очередь потому, что не имел никакого желания, а во вторую очередь…
– Ты часто снимаешь этой штукой? – спросил Ян Ландзаат.
Он шел в полуметре впереди, но замедлил шаг, так что мне пришлось идти рядом.
– Я хочу сказать, я предполагаю, что часто; меня больше интересует, что именно ты снимаешь.
Я ответил не сразу; я понимал, что предпочел бы молчать, как и раньше, – может быть, это молчание было неловким для него, но не для меня.
Но не дать никакого ответа было невозможно. Тогда, наверное, учитель пожал бы плечами и сказал что-нибудь вроде «Мне все равно, что ты не хочешь разговаривать, меня этим не проймешь». Это дало бы ему некоторое моральное превосходство, чего быть не должно.
– Да все подряд, – сказал я.
– Да? Все подряд? Или в основном учителей?
Я спрятал камеру в карман куртки и в кармане взвесил ее на руке: она, конечно, была тяжелая, но не настолько, чтобы использовать ее не по прямому назначению.
– Хорошенькую же репутацию ты заработал себе среди преподавателей, – сказал Ландзаат. – Ты и Давид. Тем, что вы делаете. Издеваетесь над всеми. Ведете себя в классе как дебилы, а потом снимаете, как учителя на это смотрят.
Я не ответил, чувствуя, что лучше ничего не говорить, чтобы сначала посмотреть, куда он клонит.
– Ты должен понять меня правильно, я не осуждаю это с ходу, – продолжал он. – Я и сам был молодым. Шуточки над учителями – таким я в школьные годы тоже занимался. Но в учительской я заметил, что некоторых это по-настоящему расстроило.
После осенних каникул я смонтировал пленки одну за другой. Смертность среди учителей достигла тем временем наивысшей точки – оглядываясь назад, можно даже испытать облегчение оттого, что к рождественским праздникам эта точка была уже позади. Сначала господин Ван Рют, учитель математики, – по нему, к сожалению, иллюстративного материала не было. Потом, не прошло и недели, найдена мертвой в своей квартире госпожа Постюма, а в конце ноября – фатальная, окончившаяся (неудачным) разбойным нападением поездка Харма Колхаса в Майами. С ним мы тоже ничего не снимали, для этого он был просто неподходящим типом – «сам по себе слишком уязвимый», как сказал Давид, и этим сказано достаточно. Кадры с господином Карстенсом у меня, конечно, были, но я успел заснять только его безжизненное тело, лежащее в его же собственном кабинете, наполовину под столом, у классной доски.
Я составил пленки одну за другой и дал целому предварительное название «Жизнь ради смерти – 2». Оно попадало в яблочко, это название: учителя тоже не осознавали, что их жизнь пуста и бессмысленна, что она закончилась в тот день, когда они решили сделать учительство своей профессией. Это было как в фильме о природе – пасущееся в саванне стадо или, скорее, косяк рыбы в океане. Не сознающий почти ничего, кроме воды, в которой он движется; его жизнь берет начало где-то, в какой-то произвольный момент времени и оканчивается где-то в другом месте, в какой-то еще более произвольный момент, если это вообще возможно. Зачастую этот конец – внезапный и насильственный. Другая, более крупная рыба, или, может быть, птица, или тюлень, терпеливо поджидающие на берегу или у проруби в полярных льдах, берут рыбу в челюсти, в клюв или в зубы, перекусывают пополам и проглатывают. Так прекращается существование рыбы. Возможно, оно только-только начиналось и рыба проплавала в водах океана всего несколько дней. Это были безжизненные вещи, они были всегда, их жизнь была вечной: эти реки, океаны, горы. Рыба была там лишь временным гостем, в этих водах, которые были уже за миллионы лет до нее, и останутся еще на миллионы лет после нее, и до скончания веков будут биться волнами о берег.