Вечером, после того как гости разъехались по домам, Дон отправился в гостиную и устроился в своем любимом кресле, водрузив на колени тяжелый компендиум материалов по подземным геофизическим исследованиям; он не мог не признать, что Аргайл в чем-то прав. Этот дом был музеем. Они так и не собрались рассовать старье по коробкам и либо просто убрать с глаз долой, либо отдать Армии спасения или «Гудвилл» [97]. И все по той простой причине, что четыре месяца в году – это не так много, и всегда находились тысячи неотложных занятий, очередь несделанных дел, связанных с работой; да еще и эта вялая апатия, одолевавшая в жару. Теперь эти отговорки больше не работали. Они живут здесь уже девять месяцев; и уже девять месяцев он ходит вокруг да около, не рискуя приступить к разгребанию авгиевых конюшен. А главное – на это никак не могла решиться Мишель. Если уж они соберутся поменять обстановку, настаивала она, необходимо будет составить детальную опись и тщательно каталогизировать все до последней ложечки и последнего клочка бумаги.
Ну уж такую элементарную вещь он мог сделать, правда? Я же взрослый мужчина – доктор наук, между прочим! И я не боюсь свою жену! Это была не совсем правда, но верить в это было приятно, пусть даже наполовину. Сомнение, однако, его не покидало; он пытался разобраться, что же все-таки заставляет его медлить. Он уже давно подавлял в себе желание как следует перерыть дом и – стыд и ужас! – покопаться в кабинете Мишель, порыться в бумагах, заглянуть в книги, которые она штудировала с такой завидной целеустремленностью, но ни разу не прихватила с собой в постель, чтобы почитать на ночь, не заговорила о них.
Когда состоишь в браке целую вечность, для тайн уже не остается места. Раньше Дона только радовала загадочность его жены, и он отдавал себе отчет, что своим благополучием их союз обязан частым и затяжным периодам разлуки, связанным с работой, и не в последнюю очередь – разделению профессиональных интересов, которое они поддерживали даже сейчас, на закате своих дней. Но в последнее время эта отчужденность вызывала в нем досаду и легкое недовольство, подстегнутое, вероятно, осознанием того, что, пока его жизнь и работа медленно уступают натиску энтропии, жизнь и работа Мишель процветают, как и прежде. Она оставалась все таким же экзотическим существом, а он был списан со счетов и обречен на одиночное заключение в доме, который заставлял его нервничать и действовал на него угнетающе. И ради чего? Почему она так вцепилась в этот участок земли, в этот дом? Он отринул эту мысль как недостойную и убедил себя, что им движет исключительно альтруизм или, как минимум, прагматизм.