Первое время я с трепетом замирал перед дверью будуара Роттвейлер. Будуаром, впрочем, это помещение можно было назвать с натяжкой. В нем не было ничего слишком вычурного или дорогого, свидетельствующего об истинном положении, занимаемом его хозяйкой. Однако туалетный столик, покрытый розовой шелковой скатертью, и большие позолоченные куклы, на которых я как-то разглядел нарисованные значки вуду, там имелись. В первое утро я плохо справился со своими обязанностями – кофе был сварен неудачно, и я чувствовал себя еще слишком робко в футболке и джинсах от Калвина Клайна.
Но с той самой минуты началась моя настоящая работа. Какие-то дни для меня оказывались удачными, какие-то – посредственными, а какие-то – просто черными. Я очень беспокоился, но вскоре привык и стал относиться к происходящему с меньшим страхом. Зато первый день запомнил очень хорошо.
Ее неглиже было более вычурным, чем то, что она носила под повседневной одеждой, поскольку мне часто доводилось видеть ее корсет и пояс, брошенные на стуле в комнате, напоминавшие тесную змеиную кожу, но видеть Роттвейлер в ее дневном белье я еще не удосуживался. Носила она исключительно дизайнерские вещи, призванные подчеркивать ее могущество как хозяйки агентства, диктующего женскую мировую моду, и несмотря на то что все эксклюзивные модели одежды создавались на размеры от второго до седьмого, специально для нее дизайнеры с удовольствием готовили индивидуальный экземпляр. Несомненно, они испытывали восторг и удовлетворение от того, что Роттвейлер не отказывалась надевать что-нибудь из их последних коллекций – это служило им своего рода гарантией безопасности.
Дом на Грэмерси-парк представлял собой особняк, декорированный в смешанном стиле Марио Буатты, короля лощеной «ситцевой» простоты, и Мортиши Адаме, комедийной властительницы «черной» готики. Веселенькие элементы отделки странным образом сочетались в нем с мрачными похоронными тонами. Цветочный орнамент во многих местах был покрыт краской или налетом, создающими впечатление загнивания.
Роттвейлер располагала весьма дорогостоящей и изысканной коллекцией предметов искусства: мрачными шедеврами Луизы Невельсон[3] душераздирающими работами Франца Клайна[4], черно-белыми рисунками Эда Рейнгарта[5], творениями Энди Уорхола, напыщенным Филлипом Густоном[6] который смотрелся так, точно был намалеван угольной смесью, умеренно затененным Туомбли[7] и выделяющимся тоскливой гаммой Жаном Дюбюффе[8]. Даже маски из Африки и Океании в доме моей хозяйки выглядели более хмурыми, чем где бы то ни было. Вообще дом производил впечатление неизбывного аскетизма, напоминающего о Великом посте. Единственная вещь выбивалась из общего ряда – ее портрет, написанный Робертом Мэпплефорпом. Лицом она демонстрировала баранье упрямство, что подчеркивалось волевым подбородком. Можно было безошибочно определить даже тип улыбки, настолько точно передавали характерные ее черты яркие сочные краски. Я изучил выражение ее лица до мельчайших деталей, и мне казалось, что, улыбаясь, Ротти всегда с удовольствием вспоминала вкус прохладных устриц.