Железная дорога тянулась под мостом по направлению к Манхэттену. Мне вспомнились поезда, что я видел еще ребенком, с вагонами, расписанными яркими граффити и именами типа Блэйд и Крэш. Эти рисунки на стенах и заборах – самая ранняя проявляющаяся потребность человека в живописи. Именно они, а не Пикассо, и не Поллок, и не Уорхол.
Где-то в темной глубине по рельсам сквозь тоннель души каждого художника мчится такой разрисованный поезд. Он не вписывается ни в одну историю искусств, его игнорируют элитные салоны и суровые критики, но он никуда не исчезает, вечно остается перед глазами… потому что индивидуальные имена на нем становятся частью ландшафта, а в нашу эпоху это недопустимо – ландшафт предназначен только для корпоративной рекламы, узурпировавшей право на самовыражение.
Теперь поезда тоже стали частью рекламного пространства, но цвета были слишком банальны и скучны. И это узаконенное граффити выглядело как подлинный вандализм, еще одна дополнительная веха в создании усредненного и бессмысленного вида эстетики потребления. С тех пор как это случилось, имена художников перестали быть частью окружающего мира, они превратились в коллективные логотипы.
Я попытался найти ключ от двери моей студии, но она оказалась незапертой. Я толкнул ее и вошел внутрь, окликнув Стивена. Никто не ответил. Я прошел по темному помещению. Незаконченные полотна стояли вдоль стены, некоторые были закреплены на мольбертах, какие-то поставлены на пол. Я рассматривал их, пытаясь найти отклик в моем сердце. Но ничего не происходило, они были так же пусты, как незанятые рекламные щиты на улицах. Я не способен воскресить в памяти ни идеи, ни чувства, некогда подвигнувшие меня начать эти работы… Слишком многое изменилось с тех пор.
Студия была погружена во мрак. Стивен всегда пытался изобрести освещение как можно менее естественное. Он любил, чтобы помещение было освещено рекламными огнями и электрическим огнем небоскребов, проникающими сквозь окна, я же предпочитал свежий и легкий свет утренних и закатных солнечных лучей. Я рассчитывал увидеть Стивена в одном из углов студии, озаренном вспышкой прожектора или яркой лампы, но его не было. Куда бы я ни обратил взгляд, всюду мне виделась только пустота.
Тот, кого я принял за Стивена, оказался мною, точнее, моим отражением в большом зеркале. А его автопортреты стояли вокруг, незаконченные и забытые, как мои картины. Это было необычное мистическое ощущение, словно я столкнулся со своим «я» из прошлого, с кем– то, вышедшим в темноте из зазеркалья.