Я этого не ожидала. Я просто... тупо сидела.
— Да?
— Ага. И потом я еще раз попал в больницу. Я потерял сознание в школе, и меня забрали в больницу. Они пытались дозвониться до моей мамы, но никак не могли, а когда наконец дозвонились, она так и не приехала за мной. Так я и получил социального работника.
Это был один из его особенных моментов. Как в кухне после похорон Сэма Уэллса. Фостер переживал что-то свое.
— Я слышал, как они звали, — продолжил он. — На поле. Я слышал, как они говорили «сынок, сынок», но не понимал, к кому они обращались, потому что я ничей не сынок. Пока Эзра не сказал мое имя... тогда я понял, что они говорят обо мне.
Глаза Фостера блестели, а его голос стал тише, когда он снова заговорил.
— Она так и не приехала забрать меня из больницы.
Я кивнула.
— Я знаю, никто этого не говорит, но она и отсюда не собиралась меня забирать. Я знаю, что это никогда не входило в план.
Я посмотрела на аппарат, отмечающий сердцебиение Фостера.
— Мне жаль, — сказала я после долгой паузы, и я действительно сожалела, но я также чувствовала себя не в своей тарелке и не знала, что сказать, чтобы ему стало легче. Так что я снова промолчала, пока Фостер не произнес:
— Ты как-то сказала, что это нормально — ненавидеть ее.
— Это так.
— Ну, я ее ненавижу.
Молчание.
— Хотя я думаю, что она любит меня. Думаю, она бы не отослала меня, если бы не любила. — Он посмотрел на меня с серьезным выражением. — Так ведь?
Я отчаянно желала, чтобы мама с папой были тут. Они бы знали, что сказать, чтобы ему полегчало. Мама обняла бы его, а папа сказал бы что-нибудь правильное. Но я просто позволила упасть нескольким эгоистичным слезинкам, не состоянии даже представить, что он испытывал, потому что знала, что мои родители всегда приедут за мной.
— Так, — сказала я и впервые действительно поняла, каково ему жить с нами. Я всегда предполагала, что он вообще не скучает по ней. Что здесь он счастливее. А как же иначе? У нас есть еда и одежда, и мои родители милые, обычные родители, которые спрашивают, как прошел твой день, и говорят тебе делать домашку. Разве это не лучше той, кого мало волнует твое существование, а свое — и того меньше?
Но она была его мамой, и это была его жизнь. Это все, что он когда-либо знал.
Я посмотрела на Фостера. До этого я не понимала, что люблю его, но я любила. И его боль была моей болью, и она ранила меня, но в каком-то странном смысле это было даже хорошо — знать, что мы можем ее разделить.
Я обняла его, и он заплакал. Прошло много времени, прежде чем я поняла, что в дверях стоит Эзра.