Она также была необычайно странной. Думаю, она напоминала мне Фостера, в некотором отношении. Они оба словно жили на собственной волне. Но если Фостер привлекал внимание, то Марабель была просто... спокойно эксцентричной. Я не уверена: порой она просто не понимает некоторые вещи — например, подшучивание Кэса — или ей просто все равно.
— Марабель, как учеба? — спросила я. Кэс вернулся к своему обеду.
Она сморщила носик:
— Тригонометрия — это ужас.
— О да. Тригонометрия отстой. Извини.
Она моргнула.
— За что?
— Я люблю эту девушку, — сказал Кэс, когда мы шли в класс после обеда. Марабель удалилась в сторону кабинетов иностранных языков, одной рукой она придерживала выпуклый животик под своим кукольным платьем. — Я серьезно люблю ее. Она самый смешной человек, которого я когда-либо встречал.
— Ты же знаешь, что она не специально.
— Поэтому она и прикольная.
— Она несовершеннолетняя мама. Имей сочувствие.
— О, значит, ты сочувствуешь несовершеннолетним мамам, но не брошенным детям?
Я пихнула его.
— Ты большая, огромная, гигантская задница, знаешь это?
— Как Эзра Линли?
— Хуже. Ты не такой симпатичный.
Кэс схватился за грудь:
— Это ужасная, чудовищная ложь.
— Идем. — Я посмотрела на часы. — Мы опоздаем на урок.
Он снова хлопнул ладонью по груди и остановился как вкопанный посреди коридора.
— Ой, перестань, ты же знаешь, я считаю тебя симпатичным.
Кэс покачал головой, растирая грудь, как будто там нарастала боль.
— Дело не в этом.
— А в чем?
Он поморщился:
— Воспаление хитрости.
Я стукнула его по руке.
— Иди в класс.
— Неплохая попытка, а?
Я не удержалась от улыбки.
— Иди уже.
3
Каждый день Фостер просыпался в половине шестого утра. Школа начиналась только в восемь, и я все еще не избавилась от летней привычки долго спать, поэтому его утренний шум меня совсем не радовал.
Обычно через несколько минут я проваливалась обратно в сон, но этим утром мои глаза отказывались закрываться. Голова не могла найти удобное положение на подушке. Под одеялом было слишком жарко.
Я отбросила его и перевернулась. В окно дул легкий ветерок, шевеля шторы. Снаружи послышалось шарканье кроссовок по тротуару и легкое дыхание бегуна, миновавшего наш дом. Где-то неподалеку хлопнула дверь автомобиля. Зажужжал блендер.
Фостер делал смузи.
Я застонала. Теперь я точно проснулась.
Я никогда не видела Фостера в пижаме. Он всегда ложился последним, а утром вставал первым и выглядел точно так же, как и предыдущим вечером. Я знаю, что у него должно было быть больше одежды из дома, чем мне казалось, но дело в том, что вся она выглядела одинаково. Все свежие новые футболки, рубашки, джинсы с идеальными складками, которые купила для него моя мама, лежали ненадетыми в ящиках его комода. Меня расстраивало, что он отказывался избавиться от вещей из дома, но еще больше мне было жаль маму, которая — хотя они ни за что не признается — досконально изучила, какую одежду носят дети в телеке и в журналах, чтобы у Фостера было именно то, что нужно. Когда он отказался это носить, она сказала, что это было глупо с ее стороны, ведь конечно же ему хочется самому выбрать свой стиль. Но еще одна поездка в магазин, закончившаяся пустыми руками, сказала сама за себя: у Фостера есть свой стиль, и он потрепанный.