— Ну, теперь ступай!
Конь уходил вниз, к конюшне, а хозяин направлялся за дом, в беседку, к остальным гостям. И хотя было очень жарко — на солнце впору изжариться, — крестьяне, затянутые и закутанные в свои колии, в кушаках и сапогах, не снимали их, ведь по одежде судили о достатке! Софка видела, как вслед за ними бежали слуги с огромными новыми медными котлами, доверху наполненными вином, у слуг не было ни стаканов, ни графинов, а лишь глиняные баклаги, в которых они и обносили вином. Из беседки доносился гул голосов — не разговор, смех или здравицы, а какие-то воинственные выкрики:
— Эй, дед! Выпей за здоровье, дед! Будь здоров! На здоровье! Ага!
К воинственным выкрикам все больше и больше примешивался звон шпор и ятаганов, скрип кожи, так что Софке стало казаться, что она в военном лагере. Все здесь напоминало лагерь: и крестьяне, и сам дом, и женщины в накрахмаленных юбках и еще более жестких рубашках до пят (за поясами у них были ножи и цепочки), и переметные сумки на шестах перед домом, и большой костер внизу, на котором крутились и шкворчали туши телят. Софке почудилось, что она пленница этих людей и что они устроили тут лишь привал, а потом двинутся в далекие, неведомые края… Как в сказке или песне, ей мерещилось, что она красавица, которую заперли в башне. А люди Марко, укрываясь днем, а по ночам избегая лунного света и ясного неба, после долгих поисков нашли красавицу, завладели башней, разрушив ее, а красавицу похитили и вот теперь стали на привал. Потому там в беседке никто и не садился, не раздевался, а все ели и пили стоя, как были — при оружии, в кушаках и сапогах. А выпив и осмелев, мужчины затолпились возле ее комнаты, стараясь как можно лучше разглядеть ее. Стоило Милении выйти, как девушку окружали, и Софка отлично слышала, как ее упрашивали:
— Миления, Миления! Оставь щелочку, не закрывай дверь совсем. Дай и нам поглядеть на нашу сношеньку…
А Миления, словно назло, с шумом и бранью захлопывала дверь у них перед носом.
— Пошли вон! Не приставайте!
К счастью, все это Софку начало занимать и даже нравиться ей. Она захотела попробовать крестьянских кушаний, их лепешки, брынзу из кадушки, а не есть то, что ей принесла Миления, специально для нее приготовленное.
Ближе к вечеру зевак стало меньше, а потом они и вовсе исчезли. Оставшись наконец одни, хозяин и гости предались веселью на свой крестьянский лад, и из беседки полились мелодии их песен. В забористых и сложных плясках топот ног становился все яростнее, то и дело раздавались звонкие удары кованых сапог со шпорами; звон тяжелых, длинных — ниже пояса, монист из старинных посеребренных монет и громкий шелест грубых накрахмаленных юбок женщин. Весь этот шум покрывал попеременный хор старавшихся перекричать друг друга мужских и женских голосов. Пели они один и тот же куплет, заткнув одно ухо, чтобы голос звучал как можно громче, словно они у себя в селе, в горах, где песня не песня, если она не перелетает через горы и не слышится всюду отчетливо. По мере того как сгущалась тьма, гости чувствовали себя все вольнее и непринужденней. А опьянев, совсем осмелели и стали заходить к Софке, даже не спрашивая разрешения. Сначала старики, деды, которым старость давала большие права, а потом и молодые. Сперва входили поодиночке, чтобы, так сказать, представиться, пожать ей руку и поднести подарок, а там повалили толпами, так что дверь уже не закрывалась. Входили, правда, с некоторой робостью, понимая, что досаждают. Но больше всего они боялись Марко; входя, они тревожно озирались, как бы он их не заметил со двора из беседки. Но, на их счастье, он был поглощен трапезой. Когда гости стали направляться к Софке группами и стол в беседке почти опустел, Марко догадался, в чем дело, и Софка слышала, как он, испугавшись, что они там обнаглеют и осрамят его, стал кричать, пытаясь остановить их: