Поднимаюсь по лестнице. На перилах пятно крови, рядом с ним – желтый стикер. Я двигаюсь дальше, подхожу к спальне отца. Думаю, не зайти ли, не порыться в его вещах. Возможно, я могла бы найти что-то, принадлежащее матери, платье, пахнущее ей, что-нибудь из любимой бижутерии, не заслужившей места в сейфе. Возможно, я найду связку писем, адресованных мне, которые она писала на протяжении лет, но никогда не решалась отправить. Но сейчас, я не уверена, что сама бы решилась прочесть их, поэтому я закрываю дверь и иду по коридору дальше.
Я открываю еще две комнаты, обе кажутся давно не использованными, и только потом подхожу к последней. Открываю дверь, вижу кровать на двоих, простыни смяты и разбросаны. Вижу пятна крови, всего лишь несколько капелек. Это кровь не после борьбы или драки. Это такие раны, которые женщина примет с улыбкой. Они появляются от боли, которую по нашим заявлениям мы любим, потому что думаем, что она делает нас привлекательнее для наших мужчин. К корпусу кровати прицеплены наручники, следы крови остались на краях, там, где они должны врезаться в кожу. И красные пятна на подушке.
Комната не соответствует дому, как французское нижнее белье – женщине, не слишком увлеченной уходом за собой. Над кроватью изображение Элли, пафосный черно-белый портрет, лицо, покрытое тенью, смотрится выигрышно. Она отклоняет голову назад, голые руки соблазнительно закрывают грудь. Напоминает Мадонну из восьмидесятых. И комната тоже, этот псевдогламурный пластик тех лет, много нежно-персикового цвета и занавесок, лампочки вокруг зеркала. Как машина времени. Я представляла иначе.
На маленьком комоде прямо за дверью стоит плеер, рядом с ним диски. Я беру в руки часть из них, просматриваю. «Мадам Баттерфляй» Пуччини. Любимая мелодия матери. Я открываю коробку, но она пуста, тогда я включаю плеер и нажимаю на «старт». Вскоре, как я и ожидала, комнату заполняет женское сопрано, исполняющее скорбный припев. Я слушаю, вспоминая историю: мать прощается с ребенком, надеясь, что он запомнит ее лицо. Я задумываюсь, сколько же раз моя мать слушала это. Она думала обо мне, молилась, чтобы я помнила ее? Что имела в виду Элли, когда говорила, что это было любимым произведением матери даже до всего? До чего? До нашего расставания?
Я оставляю музыку на небольшой громкости, сажусь на кровать, избегая пятен крови. Отклоняюсь назад, откидываю голову, глазами уставившись в потолок. Я чувствую его запах, как будто он здесь. Имбирь с кардамоном, пряный аромат, который я чувствовала на его шее так много раз. Я знаю, что он был здесь, терся об нее и простыни, оставляя этот запах. Я тянусь к лампе и включаю ее. Тот же черный порошок покрывает прикроватную тумбу, отпечатки видны на стекле и на пластмассовой ручке телефона бежевого цвета. По этому телефону она звонила ему, уговаривая приехать? Отсюда ли она звонила мне по разным поводам. Рядом с телефоном стоит тарелка, переполненная черными палочками от сожженных почти целиком спичек. Я приподнимаю пальцем наручник, свисающий с кровати, и смотрю на портрет.