Солдаты все-таки прорвались к аулу. Завязалась рукопашная схватка на придорожной окраине. Женщины с оголенными шашками бросились на помощь мужчинам.
И вдруг из Гуниба к извилистому спуску галопом подъехал всадник с белым флагом. Словно по мановению могущественной руки прекратился бой и застыли противники друг перед другом. Это был парламентер имама Юнус. Радостное «ура-а-а!» понеслось снова по горам и долинам. Конь под Юнусом, вздрогнув, стал. Юнус подумал, что этот крик радости связан с его появлением, но, к его великому удивлению, лица всех обратились к дороге, которая вела к березовой рощице. Юнус тоже посмотрел в ту сторону и увидел группу всадников в белых и голубых мундирах, на которых сияли золотые и серебряные эполеты и погоны. «Это, видимо, едет высшее начальство», — подумал Юнус и не ошибся.
Громкое «ура» возвестило о прибытии на Гуниб главнокомандующего фельдмаршала князя Барятинского. Он остановился в березовой роще, в полуверсте от аула. Барон Врангель подъехал к войскам, окружившим Гуниб. Генерал Кесслер, указав на парламентера Шамиля, сказал:
— Изволит спрашивать об условиях сдачи.
— Условий никаких! Безусловная капитуляция! — решительно ответил Врангель.
Переводчик Кесслера, передавая ответ командующего Юнусу, добавил:
— Если не поторопитесь, войска войдут в аул.
— Я передам имаму, — сказал Юнус и, повернув коня, поскакал к мечети.
* * *
Когда наступила критическая минута в схватке, Гази-Магомед, заметив, что отец что-то говорит Юнусу, поспешил к нему. Юнус быстро отошел от имама, забежал во двор и через минуту появился на коне с белым флагом. Гази-Магомед не поверил своим глазам.
— Отец, что это значит?
— Разве тебе не понятно? Это значит — я сдаюсь, — спокойно пояснил Шамиль.
Гази-Магомед растерянно, с недоумением взглянул на отца:
— Тебя уговорили?
— Нет, я сам так решил. Тогда я не внял голосу живого, теперь решил уступить просьбе мертвого.
Гази-Магомед испугался слов отца. Он подумал с ужасом, что тот сошел с ума.
— Папа, я не понял тебя, — сказал Гази-Магомед, опускаясь на колени перед Шамилем.
— Сын мой, — тихо заговорил Шамиль, — я не смыкал глаз несколько ночей. В эту последнюю, оставшись один в мечети, я молился долго, в надежде на провидение, жаждая услышать голос божий через уста пророка, чтобы он наставил на путь, дал совет, протянул руку помощи. Вдруг забылся на миг в каком-то легком приятном полусне. И явился мне образ покойного Джамалуддина, ясный и легкий, как радость. Я услышал голос, чистый, как молитва. «Отец, умоляю тебя, примирись с русскими», — сказал он и тут же исчез, словно испуганный последовавшим орудийным залпом.