— Эти окна обращены на восток, — сказал он, — зори восхода будут ласкать мой взор нежнее шелка. Все лишнее уберите, — Шамиль указал на ломберный столик, поставленный в простенке между окон, и на вольтеровское кресло. — А это, — Шамиль кивнул в сторону рукомойника, вбитого в стену, — очень хорошо, только трудновато будет поднимать ногу, таз поставлен высоко.
Зеленый колер стен, зеленая обивка софы, зеленый фон ковра Шамилю понравились. Он велел принести сюда свою старую бурку, на которой молился.
Руновскому казалось, что после переезда в дом Сухотина Шамиль сделался скучным, неразговорчивым. Обеспокоенный, капитан решил посоветоваться с Хаджиявом:
— Что-то наш Шамиль-эфенди стал мрачным, все время читает Коран, молится богу, как бы нам развлечь его?
— Быть может, он удручен опасениями за семью… Развлечь его можно очень просто — музыкой и пением, — ответил Хаджияв.
Руновский не поверил словам казначея.
— Ты говоришь, можно развлечь его пением и музыкой? — повторил Руновский.
— Да, он очень любит наши песни.
— Как же так? — удивился Руновский.
— А вот посмотришь сейчас, — ответил Хаджияв. Он быстро сбежал по лестнице вниз. Через несколько минут появился, неся в руках трехструнный деревянный комуз-чангур. Подойдя к дверям комнаты, где Шамиль читал Коран, Хаджияв уселся на полу и, ударяя вытянутым указательным пальцем руки по струнам, тихо затянул походную песню горцев.
В это время осторожно скрипнула дверь. Шамиль на цыпочках подошел к Хаджияву, сел, подложив под себя полы шубы, и, низко склонив голову, стал слушать пение.
Долго пел Хаджияв песни далекой родины, полные затаенной грусти и нескончаемой печали. Шамиль все время сидел неподвижно. Казалось, он готов слушать до бесконечности. Но вот казначей ударил последний раз по струнам и умолк.
— Молодец! — воскликнул Шамиль, подняв голову. Лицо имама излучало радость, только глаза, всегда задумчивые, вновь устремились в одну точку.
— Шамиль-эфенди, — прервал его раздумья Руновский, — я вижу — песни и музыка бередят душу твою. Почему же ты запрещал своему народу петь, играть на инструментах?
— Эх, Апфилон, говорить могут многое… Те, что говорят, не знают, что я люблю песни и комуз больше, чем они. Музыка так приятна, что самый усердный мусульманин, точно исполняющий веление пророка, может не устоять против чарующего влияния ее. Да, я действительно запрещал петь и играть моим людям, чтобы они не променяли гимны боевых призывов на обворожительные звуки и теребящие душу слова, которые манят к домашнему уюту и горячим ласкам жен. А ведь воинов у меня было много… И ваше правительство относится к солдатам не менее строго. Двадцать лет вы заставляете их жить в скученных казармах, вдали от близких, родных, перебрасывая с одного конца света на другой. В годы расцвета души, жажды любви не позволяете жениться или отрываете от молодых жен. Это ведь тоже жестокость.