Мартин мысленно перебрал круг знакомых. Среди них не было никого, кому бы ему захотелось рассказать сейчас о своем настроении. И тут вдруг перед его глазами встал образ Элизабет.
Элизабет! Она обладала тем, чего не было у других; она одна была ровней ему по духу и уму, по презрению к окружающему миру, и она одна понимала душу художника, творческой личности. Она мыслила достаточно глубоко, чтобы понять его самое мрачное настроение, и в то же время была слишком испорченной и скептичной, чтобы при каждой горькой улыбке, исторгнутой им из истерзанной и лишенной святынь души, вместе с ним улыбаться. Поэт, поколебавшись, решил рискнуть и сделать ее своей доверенной, решил завоевать эту красивую женщину, которая — как говорили — никогда не любила.
Только когда пролетку вынесло на мощеную дорогу, стук копыт заставил его очнуться от мыслей, и он заметил, что уже добрался до города. Через несколько минут он был у себя в квартире. Вымыв лицо и руки, он снял сюртук и вошел в кабинет, смотревший единственным, но большим окном в тихий сад. Нежный запах весенней листвы каштана заполнил маленькое прохладное помещение с высоким потолком. На низком столике лежал разрезанный и в нескольких местах с закладками «Можжевельник» Бруно Вилле[5]. Мартин взял второй том, пролистнул прочитанные страницы и продолжил чтение. Он — приверженец классики, фанатично следящий за формой — снова улыбнулся простому и наивному языку этого философского романа. «Книга, которой мог бы порадоваться Новалис», — подумал он. Но потом полностью погрузился в чтение, увлекшись фрагментарной диалектикой сочинения и изучая логику этого нового мировоззрения. Учение о смерти и здесь оставляло, по его мнению, открытым главный вопрос, лишь слегка модифицируя его. И множество примеров и диалогов он также находил поставленными слишком преднамеренно, по типу сократовских, на службу заранее предопределенному. В принципе он воспринимал эту первую попытку поэтического озарения на почве монистического мировоззрения не столько как литературное событие, а скорее как ознакомление с некой другой философией. Мартин был хорошо знаком со сложной психологией современного человека и сам был слишком непостоянен, слишком переменчив в своих настроениях и недостаточно наивен, чтобы верить в великую утешительную силу философии и оказываемое ею влияние на жизнь отдельного индивида. В прошлом у него была одна философская работа по теме l`art pour l`art[6], так что сама теория не была ему чуждой, но только поэтому она больше не могла быть для него тешащим душу артистическим упражнением в умственных построениях.