Трапеза продолжалась недолго. Слуги со свечами в защищенных от ветра подсвечниках освещали гостям путь, сопровождая их по парку, пока все не собрались вновь в зале верхнего этажа, где их ждал украшенный венком рояль. Пока в соседних комнатах разносили черный кофе, Буркхард по просьбе собравшихся начал концерт «Крейцеровой сонатой»[7]. Он виртуозно играл на своей кремонской скрипке, а партию фортепиано исполнял директор консерватории. Зазвучала третья часть, и тут все взгляды обратились к Элизабет. Она появилась в дверях небольшого соседнего салона и медленно и тихо прошла через зал к ближайшему от рояля окну. Прислонившись к нему, она застыла в неподвижности, бледная, потупив взор. По ее позе и сильному напряжению выразительного лица было видно, что вся она во власти звучащей в ней музыки. В такие мгновения творческое вдохновение освещало ее неподвижное лицо легким призрачным светом, охватывавшим ее благородную натуру и уносившим ее от реальной действительности. Когда соната закончилась, Буркхард поблагодарил аккомпаниатора и перевел вопросительный взгляд на Элизабет. Она подняла красивые глаза и улыбнулась. Не глядя на застывших в ожидании слушателей, она подошла к роялю. Буркхард склонился к ней, чтобы произнести несколько лестных благодарственных слов, но Элизабет рассеянно отмахнулась.
— Одна просьба, маэстро, — прошептала она. — Вы не должны смотреть на меня во время игры. Ведь рояль ужасный инструмент. Закройте глаза и думайте, что я играю на арфе. Арфа… — Она неожиданно замолчала, продолжая оставаться в плену приятной для нее мысли — извлечь из большой золоченой арфы с головой дракона всю полноту звуков концертного рояля. Тем временем в зал вошли последние гости и расселись, кто где, или застыли возле пилястр и в дверных проемах. Элизабет села на табурет и наклонила голову. Прежде чем начать играть, она сняла со своего плеча букетик фиалок и прижалась лицом к прохладным благоухающим цветам. Затем отложила букетик в сторону, опустила руки на клавиши и взяла первый тихий и медленно угасающий аккорд. То, что она играла, многие восприняли как старинную итальянскую музыку: скупая и довольно жесткая мелодия в витиеватом сопровождении таких же скупых, словно застывших в камне, аккордов. Однако гибкие, четко ударявшие по клавишам изящные пальцы пианистки заставляли инструмент творить чудеса. И пока она мечтала об арфе, ее пальцы подобострастно предпочитали струны рояля, касались клавиш так бережно и так интимно, что струны, чьи самые сокровенные тайны были услышаны, пели чистейшим и задушевным голосом. Каждый аккорд простенькой старинной мелодии был подобен звуку, исторгнутому из груди певицы.