— Этого я не знаю.
— А если она не захочет?
Мартин был бледен и тяжело дышал.
— Она захочет, — возбужденно произнес он. — Она хочет этого, даже если и скажет «нет». И даже наверняка она скажет «нет». Тогда я стану ее уговаривать, я шепну ей на ухо то самое колдовское слово старых викингов, от которого у женщин вскипает кровь, они делаются сладострастными и жаждут любви и смерти.
Поэт дрожал, с трудом одолевая внезапно вспыхнувшую страсть, и недозволенные, пугающие слова уже готовы были сорваться с его уст, а безумные мысли неудержимо перескакивали с одной на другую и неслись в бездну хаоса. Элизабет смотрела на жесткое, возбужденное лицо поэта; она никогда не видела его таким — всегда ровный, улыбающийся, молчаливый. Вся сдерживаемая страсть и все скрываемое страдание открыто проступали сейчас сквозь тонкие черты лица его, истерзанного резкими морщинами и складками.
Мартин медленно овладел собой и справился с волнением. Его голос опять стал ровным и привычно обрел любезный холодный тон:
— Как вы видите, прекрасная муза, меня, словно царя Саула, мучит порой злой дух. Вы, конечно, знаете эту историю, возможно, не из Ветхого Завета, а по многим знаменитым картинам. Во всем Ветхом Завете едва ли найдутся еще такие милые и нежные слова, как рассказ о сладкой игре на арфе юноши Давида, прогонявшего в часы томительных страданий складки с чела царя. Я хочу сегодня попросить вас оказать мне ту же услугу и успокоить меня, как это делал юноша Давид для царя Саула. Под вашими пальчиками даже бездушный, лишенный всякой поэзии громоздкий рояль зазвучит арфой, и мне кажется, тот благословляемый Богом иудейский юноша не владел столь божественно струнами, как вы — своими прекрасными чудесными женскими ручками. А вы знаете, что я изучал ваши руки? Недавно, в саду нашего знатока-историка, пока вы разговаривали со звездами. Я вспоминал при этом прекрасные женские ручки, воспетые историей и легендами, например руки Беатриче и руки других женщин, благородство и красота которых сводили с ума тысячи поэтов и художников, доводя их до жгучей тоски. О таких ручках мечтали те изящные, нежные флорентийцы времен Филиппо Липпи[9], отпраздновавшие свое удивительно светлое воскрешение в живописных стихах этих эфирных английских примитивистов, которые вам так нравятся. Могу я попросить эти ручки утешить меня и доставить мне радость?
Этот насильственный возврат к подобострастно-льстивой болтовне привел Элизабет в удивление.
— А вы знаете, — сказала она в ответ, — что этот Саул метнул копье в своего утешителя? Это уж такая манера у мужчин — играть с красотой и искусством, пока их не призовет юношеская тяга к разрушению.