— Ты ведь хотел уехать завтра, — наконец произнес он. — Следовательно, у нас еще есть время! Стрельбу мы устроим у меня за городом. Сегодня вечером ты получишь от меня или приглашение на этот спектакль, или соответственно какой-то другой мой ответ.
Не попрощавшись, он покинул квартиру.
На следующее утро Мартин сел в скорый поезд. Он прочитал еще раз записку от Буркхарда:
Счастливого пути! Скажите пианистке: bis dat qui cito dat. В дальнейшем я буду считать себя не вправе вскрывать письма, написанные Вашей рукой.
Разрыв последних дружеских отношений не особенно огорчил Мартина.
С нарастающим волнением смотрел он на проносящиеся мимо пейзажи, пока после бесконечно тягостных часов не показалась наконец окутанная туманом вершина Пилата. На вокзале в Люцерне его встретил представитель туристического бюро.
— Все в порядке?
— Еще сегодня все приготовления будут завершены. Нам пришлось ремонтировать моторную лодку…
— Ну хорошо, хорошо. Завтра в одиннадцать часов поставьте меня в известность; вы найдете меня в отеле «Швейцерхоф».
К отелю поэт медленно шел пешком. На набережной и мосту было полно иностранцев. Вечер был ясный и теплый и открывал взору аккуратный светлый город с прогуливающейся вдоль озера в привычном для Люцерна приятном освещении пестрой и оживленной публикой. По темно-зеленой водной глади скользили разноцветные челны и маленькие белые пароходики, за куполом вокзала высился черный Пилат, по другую сторону поднимался зеленый конус Риги, на бесчисленных старых городских башнях горели последние лучи закатного солнца. Мартин смотрел на водный простор. Он снял недалеко от Вицнау шале — для себя и Элизабет. Пока он неподвижно смотрел на зеленую, серебрящуюся вдали поверхность, мирная пестрая картина изменилась у него на глазах. Он явственно увидел перед собой море, «самое северное море» из своей сказки и пурпурно-синий прибой у высоких, как башни, скал.
5
На следующий день Мартин отправился с турагентом в Вицнау. Шале, что он снял, находилось в верхнем конце деревни, у самого озера, в стороне от дороги. За исключением курсирующего мимо пароходика здесь ничто больше не напоминало о ярмарочном балагане курортного сезона. Напротив, чуть левее, поднимался Буоксер-Горн, справа — Бюргеншток, а посредине, чуть в глубине, Штансер-Горн, тогда как сзади, за скрытым густой листвой берегом озера, высилась крутая и совершенно белая отвесная скала. Этот маленький садовый уголок даже и сейчас, в туристический сезон, сохранял нетронутую красоту и свежесть, которые весной и поздней осенью красят здешнее озеро и его берега. В этом незамысловатом идиллическом пейзаже, в смене красок свинцового оттенка чистой воды и обсаженной фруктовыми деревьями светло-зеленой береговой полоски избалованный глаз поэта находил умиротворение, которого тщетно искал в высоких Альпах или на юге. И хотя на форму вот этих вот гор и особенности красок растительного мира уже оказывала подспудное влияние альпийская мощь и чистота, в пейзаже было что-то и от идиллии не самых высоких гор — с их лесом, садами и простой прелестью возделываемой земли. Мартин все это очень хорошо замечал и любил эту местность — она напоминала ему родину и то время, когда природа и пейзаж еще имели над ним власть. Эти недели, когда он скрывался здесь, в этой тишине, возвращали ему каждый раз ощущение благодатной печали, похожей на ту, с какой ступаешь после дальнего и долгого отсутствия на площадку, где играл в детстве. В этой тишине зелени он, не противясь, предавался грезам и воспоминаниям своей жизни, и здесь его фантазия черпала нежное, сказочное вдохновение, которое он позднее, в месяцы последующего напряженного труда, целый год неустанно и с тонким вкусом облекал в окончательные и удачные стихотворные формы. В эту отрешенность от земного мира его сопровождали любимые поэты: небольшое собрание книг, большей частью старинные издания греческих поэтов, воспевающих идиллию, таких как Лонг