После второй чашки заводилы решили предпринять поход к руинам и игры продолжить там. Молодежь с шумом поднялась из-за стола. И Маргрет Дирламм тоже встала со всеми вместе, и, вставая, передала унылому и тупо уставившемуся перед собой Онгельту свою изящно расшитую перламутром сумочку со словами:
— Пожалуйста, посмотрите за моей сумочкой, господин Онгельт, пока мы будем играть.
Он кивнул и взял сумочку. Он принял ее с убийственной мыслью, что останется со стариками и не будет участвовать в играх, — мыслью, больше не удивившей его. Его удивило только, что он не понял этого с самого начала, эту странную приветливость на репетициях, историю с ящиком, все остальное.
Когда молодежь ушла и оставшиеся участники продолжали пить кофе и вести беседу, Онгельт незаметно покинул свое место и направился через поле за садом к лесу. Хорошенькая сумочка, которую он нес в руке, радостно сверкала в лучах солнца. Он остановился перед свежим пнем. Вытащил платок, расстелил его на светлой влажной древесине и сел. Он обхватил голову ладонями и погрузился в грустные мысли, и когда его взгляд снова упал на играющую красками сумочку, а порыв ветра донес до него крики и радостные возгласы компании, он еще ниже опустил тяжелую голову и беззвучно, по-детски, заплакал.
Он просидел так не меньше часа. Глаза его высохли, волнение улеглось, но трагизм положения и безнадежность его устремлений стали ему теперь яснее ясного. Он услышал приближение легких шагов, шуршание платья, и прежде чем успел вскочить, перед ним выросла фигура Паулы Кирхер.
— В полном одиночестве? — спросила она шутливо. Он не ответил, она посмотрела на него повнимательнее, посерьезнела и вдруг спросила с женской теплотой: — Ну в чем дело? Разве случилась какая беда?
— Нет, — сказал Онгельт тихо и, не подыскивая фраз, продолжил: — Нет. Я просто понял, что не гожусь для этой компании. И что был для вас шутом гороховым.
— Ну чтобы так все плохо, нельзя сказать…
— Нет. Это именно так. Я был для вас шутом, особенно для девушек. Потому что я человек добродушный и принимал все за чистую монету. Вы были правы, мне не следовало приходить в хор.
— Вы всегда можете из него выйти, и все опять будет хорошо.
— Выйти я, конечно, могу, и лучше я сделаю это сегодня, чем завтра. Но хорошо мне от этого вовсе не станет.
— Почему же?
— Потому что я стал для нее предметом насмешки. И потому что теперь совершенно нет никакой…
Рыдания захлестнули его. Она осторожно спросила:
— …и потому теперь нет никакой?..
Дрожащим голосом он закончил:
— Потому что теперь ни одна девушка не будет испытывать ко мне уважение и относиться серьезно.