Она уже ждала, впустила меня в ворота и дверь, мы сели у края стола, держались за руки и не произносили ни слова. Было тепло и темно, окно было распахнуто настежь, в вышине над лесом в горах светилась узкая полоска бледного неба, прорезанная черными острыми верхушками елей. Мы перебирали пальцы друг друга, и меня пронзало при каждом легком сжатии рук неописуемое счастье.
— Елена!
— Да?
— О, ты!
И наши пальцы ощупывали друг друга, пока не успокаивались, сплетаясь. Я смотрел на бледную полоску неба, и когда обернулся, то увидел, что и она смотрит туда же, а в темноте в ее глазах мерцает тот дальний слабый свет и на длинных неморгающих ресницах висят, поблескивая, слезы. Я медленно стер их поцелуями и удивился, какие они были холодные и соленые на вкус. Она притянула меня к себе, крепко поцеловала и встала.
— А теперь пора. Уходи.
И когда мы уже стояли в дверях, она неожиданно поцеловала меня еще раз, горячо и страстно, а потом задрожала так, что и меня начало трясти, и сказала едва слышным, задыхающимся голосом:
— Иди, иди! Слышишь, иди же! — И когда я уже стоял за дверью, то услышал еще: — Адье! Никогда не приходи, не приходи снова! Адье!
Прежде чем я смог что-то сказать, она потянула на себя дверь. У меня сжалось сердце от полной неясности, но огромное внутреннее счастье перевешивало — домой я летел как на крыльях. Я шел, громко топая, но не замечал этого. Дома я скинул одежду и высунулся в рубашке в окно.
Я хотел бы повторить эту ночь. Теплый ветер ласкал меня, словно это была материнская рука; перед высоким оконцем в темноте шептались высокие же каштаны, доносился легкий аромат с полей, и снова в ночи прорезали тяжело нависшее небо далекие, сверкающие золотыми отблесками зарницы. Слабое далекое погромыхивание раздавалось то в одной, то в другой стороне; странный, едва слышимый звук, словно где-то, очень далеко отсюда, ворочались с боку на бок леса и горы и бормотали во сне тяжелые, усталые несбыточные слова. Я все это видел и слышал, будто был король в своем замке счастья и все это принадлежало мне и существовало лишь для того, чтобы быть при моем глубоком чувстве достойным местом отрады. Все мое существо дышало блаженством и терялось, как любовный стих, устремившийся в своем полете над спящей землей сквозь необъятную ночную даль к далеким светящимся облакам, подхваченный каждым очерченным темным деревом и темной макушкой холмов, словно руками любви. Не было ничего такого, что можно было бы описать словами, но по-прежнему живет во мне как нечто неутраченное, и я мог бы, если бы для этого существовал особый язык, точно описать каждую пробегающую по земле теплую волну, каждый шорох верхушки деревьев в темноте, зигзаги далеких молний и тайный ритм грома.