— Что это у вас? Или, может, простуда? — озабоченно спрашивала она.
— Может, и простуда...
— Теперь такая пора — простудная. Или... может, тиф?
«Еще чего не хватало! — испуганно подумал Азевич. — Хотя, кто знает? Городилов умер, может, и от тифа». Тетка повглядывалась в него и сказала:
— Надо бы доктора. Да где его сейчас взять, доктора...
— Не надо доктора.
— Не, все-таки надо бы...
— Ни в коем случае. Я поправлюсь, тетка.
— Хорошо, если поправитесь. В хату вас надо, ага?
Он промолчал. В хату, конечно, было бы хорошо. Но...
— А какая это деревня, тетка?
— Так это Забродье.
Забродье, Забродье... Какое это Забродье, напряженно вспоминал Азевич. Ах, да это, видно, Забродье, где когда-то они били жорны[13]. Нет, не он, — тут ходила другая бригада. Кажется, во главе с Молодцовым. А немного дальше — и его Липовка. Значит, в ту вьюжную ночь его ноги вели... Сами вели в родную сторонку. Но почему так? На погибель, что ли?
— В хату не надо. Я тут...
— А кто же вы будете? Нездешний, наверно? — поинтересовалась тетка.
— Нет, нездешний.
— Издалека, наверно?
— Издалека, тетка...
Он врал с чистой совестью, потому что ему нельзя было оказаться узнанным.
Лучше так — неизвестно кто. Окруженец. Человек просто. Божий человек, как говорили прежде. Божьего человека всегда пожалеют, приютят, а то и защитят. А своего? Такого, как он?.. Нет, лучше, чтоб не узнали.
Азевич не очень хотел, да и не имел сил долго разговаривать с теткой, он снова прикрыл глаза. А та, наверно, поняв его состояние, забеспокоилась.
— Так как же вы? Холодно же тут. Может, я кожух принесу? Все теплее будет.
— Принеси, да, — согласился он.
Пошуршав горохом, она исчезла. Скоро, однако, появилась снова, молча накинула на него кожух, заботливо подвернула полы, и ему сразу стало тепло и уютно. Он не раскрывал глаз, притворяясь, что спит, однако слушая, как она трудно вздохнула рядом, побыла еще недолго и вышла, старательно притворив за собой дверь. С кожухом пришел к нему странный, давно не испытанный покой и умиротворение. Как бывало в детстве, когда в остывшей к утру избе его укрывал кожухом отец. Кожух источал тепло и покой, и он засыпал сладким младенческим сном, который приходит в детстве, а потом уже никогда.
В тот день под вечер ему опять стало плохо, то и дело сотрясал озноб, сделалось дьявольски холодно даже под кожухом. Он снова начал терять ощущение реальности и не сразу узнал тетку, принесшую ему пить — чего-то горячего, но странно невкусного, почти противного. Она о чем-то спрашивала его, а он вроде бы отвечал, но все воспринимал, словно в тумане, в стылой сутеми, казалось, полной глухой вязкой ваты.