— Удивляешь меня, боярин. Аль мало гривен тебе дал когда-то Ярослав Всеволодович? Кажись, в накладе не остался.
— Да, ить, как сказать… Деньги, что вода: пришли и ушли. Родись, крестись, женись, умирай — за всё денежки подай, им нет заговенья. Я на одних холопей, почитай, всю калиту извел. Уж больно жрать любят, окаянные, да и мрут, как мухи. У нас, ить, сам ведаешь, то лютое непогодье с голодухой, то моровая язва. Напасись тут калиты. Дай Бог на репу пока хватает. Худая жизнь!
— Тебе ли, боярин, о скудости говорить, — насмешливо изронил Агей. — И не хватит ли кружева плести? Я должен дать Ярославу ответ… Возьмешься Василька извести?
— Чудишь, сотник. Да неуж я смогу князю отравного зелья влить?
— Не сам же, боярин. Покумекай, пораскинь головой. Всякие людишки на белом свете водятся, глядишь, кто-то и сыщется. Не тебя мне уму-разуму учить… Пятьсот гривен золота князь Ярослав пожалует.
Сутяга аж руками замахал:
— Уволь, уволь, милок. Извести князя за такую малость?!
Теперь пришел черед изумляться Букану.
— Малость?! Да то ж шесть пудов золота!
— Нет, нет, не возьмусь, милок. Мне своя голова дороже.
Букан порывисто поднялся.
— Как знаешь, боярин. Пойду я.
Сутяга выдавил на лице умильную улыбку.
— Зачем же спешить, милок? Ты, чай, у меня завсегда гость дорогой. Отведу тебе повалушу, отдохни с дальней дорожки. Не спеши.
Агей зорко, вприщур посмотрел на боярина и согласно кивнул:
— Добро, отдохну в твоей повалуше.
Не час и не два сидел в одиноком раздумье Борис Михайлыч, и, наконец, облегченно вздохнул. Кажись, дельце и выгорит: сыщется такой человек.
Пришел к Букану в повалушу и сокрушенно молвил:
— На какой же тяжкий грех меня князь Ярослав подбивает. Ни епитимьей, ни схимой не замолишь. Ох, тяжкий грех… Но шибко нравен мне князь Ярослав. Так уж и быть, порадею за тыщу гривен.
— Что-о-о? — вытаращил глаза Букан.
— Что слышал, милок, что слышал. Сущий пустяк для Ярослава. Ростовское княжество куда дороже стоит.
Бориска родился на Чудском Конце города, в старенькой закопченной избенке, коя топилась по черному, в семье бедного сапожника. Родился хилым и болезненным, исходил ревом дни и ночи.
Отец Михайла тяжко вздыхал: и надо же такому дитятку на свет божий появиться. Орет и орет! При свете лучины сучил дратву, но, злясь на ребенка, часто её рвал и еще больше ожесточался.
— Да угомони его как-нибудь, мать. Терпенья нет!
— Да как я его угомоню, Михайла. У него, поди, киляк[88] в животе. Знахарку бы надо, авось заговорит.
— Так ступай, Матрена, мочи нет!
Знахарка жила в самом конце улицы. Старая избенка ее покосилась, утонула в бурьяне. К развалившемуся крыльцу вела еле приметная тропка.