Матрена истово перекрестилась и открыла дверь. В сумеречной избе было тихо. Топилась печь, едкий, сизый дым выбивался через волоковые оконца. На всех стенах избенки висели пучки засушенных трав и кореньев. На шестке в чугунках что-то кипело и булькало.
— Господи, Иусе Христе, есть кто дома?
С полатей свесилась косматая голова.
— Кого надо, тётенька? — детским голосом отозвалась голова.
— А, это ты дочка. Мне бы мать твою.
— Померла седмицу назад.
Девочка слезла с полатей, хлюпнула носом.
— Худо мне без маменьки.
— Худо, — вздохнула Матрена, — а я, было, к ней наладилась. Мальчонка Бориска у меня занемог. Чу, киляк к нему привязался. Плачем исходит. Ныне ума не приложу, что и делать.
— Коль желаешь, тетенька, так я помогу. Меня маменька многому научила.
— Звать-то тебя как, дитятко?
— Фетиньюшкой… Да ты не сумлевайся, тетенька. Помогу!
Матрена посидела, помолчала и… решилась.
— Идем, дитятко.
Михайла поначалу удивился, а потом, досадливо глянув на орущего Бориску, махнул рукой.
— Пущай пользует.
Фетиньюшка сняла драную шубейку из овчины, подошла к люльке и минуту-другую наблюдала за Бориской. Тот плакал и корчился всем телом.
— Надо бы рубашонку снять.
Из закута, откинув, занавесь из рогожи, вышел чумазый малец лет восьми и, скосив черные глазенки на Фетиньюшку, произнес:
— А сказывают, твоя мать ведьмака.
— И вовсе не ведьмака, — обидчиво отозвалась девочка, и вопросительно посмотрела на хозяина избы.
Михайла погрозил мальчонке кулаком.
— Ступай в закут, и чтоб носа не высовывал.
Слова мальца не некоторое время вывели девочку из себя. Она нахмурилась и посуровела личиком. Вот и делай людям добро. Многие знахарку за ведьму принимают. Напраслина всё это, словами матери подумала Фетиньюшка. Знахаркой была её мать, а не чародейкой, то ж отличать надо. Колдун всегда прячется от людей и окутывает свои чары величайшей тайной. Знахари же творят своё дело в открытую, без креста и молитвы не приступают к делу. Даже все целебные заговоры не обходятся без молитвенных просьб к Богу и святым угодникам. Правда, знахари тоже нашептывают тихо, вполголоса, но затем открыто и смело молвят: «Встанет раб Божий, благословясь и перекрестясь, умоется свежей водой, утрется рушником чистым; выйдет из избы к дверям, пойдет к храму, подойдет поближе да поклонится пониже».
Знахаря не надо разыскивать по питейным домам и видеть его во хмелю, выслушивать грубости и мат, смотреть, как он ломается, вымогает деньги, и страшит своим косым медвежьим взглядом и посулом горя и напастей. У знахаря — не «черное слово», кое всегда приносит беду, а везде крест — креститель, крест — красота церковная, крест вселенный — дьяволу устрашение, человеку спасение. Крест опускают в воду перед тем, как задумывают наговаривать её таинственными словами заговора, и тем самым вводят в неё могущественную целебную силу. У знахаря на дверях замка не висит, входная дверь открывается всегда легко и свободно; теплая изба отдает запахом сушеных трав, коими увешены стены и обложен палатный брус; всё на виду, и лишь только перед тем, как начать пользовать, знахарь уходит за перегородку Богу помолиться, снадобье приготовить.