Пара энергичных пассажей в престо заставила Лунквиста сконцентрироваться на музыке, но как только началось адажио, он снова уставился на Олю. Она поймала его взгляд! Тысячелетие намечалось хорошее. Где-то на следующих страницах таилась в засаде пометка si parte — его сигнал к уходу.
Яша Слуцкер оказался в первой группе, достигшей финиша. Он засунул кларнет под локоть, как мультяшный термометр, и ускользнул со сцены на жеребячьих ногах. Еще двадцать три неспешных такта проплыли мимо — с ними иссякал 1999 год. Экран показывал 11:48 с пульсирующим двоеточием, периодически отвлекаясь на прямые эфиры с Красной площади и Таймс-сквер. Отвалили первая валторна и второй гобой. Бай-бай, контрабасы. А вот и виолончели побрели травоядным стадом.
Альты уходили предпоследними. Лунквист скомкал последний фа-диез, рывком встал со стула и зашагал прочь, чуть не опрокинув по дороге арфу. В темном зеркале площади он видел, как Оля двигается в том же направлении, пробираясь через толпу, чтобы встретить его у подножия лестницы.
Оскар прогромыхал по пружинящим алюминиевым ступенькам, без особого уважения к приглушенному финалу за спиной, и успел заметить, как Оля утерла варежкой слезинку.
— Ого, — сказал Оскар. — Это тебя музыка так?..
— Нет-нет, — ответила Оля. — Это холод. Готов? Без пяти полночь.
— Давай сбежим отсюда, — прошептал Оскар Оле, обмирая от слов, срывающихся у него с губ.
Это была самая взрослая и самая голливудская фраза в его жизни.
— Ко мне? — спросила она.
Оскара чуть не хватил инфаркт. Затем он догадался, что она, наверное, имела в виду «со мной». Он даже почувствовал некоторое облегчение — он не знал, что делать с таким счастьем, с такой вдруг бешено пошедшей картой.
Лунквист взял се за руку. Его сердце вращалось во все стороны сразу, как мотогонщик в шаре смерти. Они пошли, ускорили шаг, сорвались на бег, кого-то растолкали и вырвались, выдыхая облака сверкающего пара, из толпы на простор площади. На шелковых лацканах Оскарова фрака мерцали снег и отраженный свет. Морозный ветер с реки лупил в лицо точными и как будто прицельными ударами, но между их сомкнутыми руками пульсировал такой жар, что Лунквисту захотелось расстегнуть ворот сорочки. Где-то позади площадь грохнула наконец аплодисментами — хоть они и удалялись от овации, овация предназначалась им.
Оля вела Оскара к набережной. Справа стоял мятно-зеленый дворец, на крыше которого толпились, словно робкие самоубийцы, десятки непропорционально больших статуй. Впереди площадь сужалась в величественный мост; на берегу напротив виднелись два необъяснимых румяных строения, смахивающих на подпиленные и разукрашенные маяки.