От затянувшегося молчания после выступления Ананьина Михаилу стало не по себе. Он почувствовал, что у него впервые в жизни остро заныло сердце.
— Можно мне? — робко поднял руку, как ученик на уроке, Митрофанов, председатель завкома.
Это был старый, потомственный рабочий, избранный летом на заводской профсоюзной конференции на этот пост. Большой, грузный, с крупными руками, в которые навсегда въелась угольная пыль, он все еще неловко чувствовал себя в кабинетах. Митрофанов, как перед зеркалом, пригладил и без того прилипшие к темени жидкие белесые волосы, вопросительно глянул на представителя окружкома. Но тот как раз нагнулся к Ананьину и шептал ему что-то на ухо.
— Да-да. Пожалуйста, — спохватился Ананьин.
Митрофанов прокашлялся:
— У нас, у литейщиков, тоже случается в работе брак… Все вроде положили по норме, все посчитали, а сталь не та, не та марка… Но мы же не выливаем ее в канаву, не выбрасываем… Не пойдет на трубы — пойдет на что-то другое. А тут речь идет о человеке. О хорошем человеке. Как же так: взять и сразу исключить? Как бы выбросить из жизни…
— Степан Кузьмич! Какие аналогии… — Ананьин досадливо поморщился.
— Что?
— Я говорю: какие могут быть сравнения? Никто не собирается Романова выбрасывать, как вы выразились… Тысячи беспартийных трудятся на самых разных участках, и никто не считает себя каким-то выброшенным… И потом: пройдет срок — и Романов снова сможет подать заявление о приеме в партию… если, конечно, пожелает.
— Какой срок? — спросил Власенко, рабочий из бандажного цеха.
— Я не прокурор и срока назвать не могу! — Ананьин снова нервно поднялся. Лицо его покрылось пятнами. — Неужели вы все не понимаете?! — почти крикнул он. — Что Романова ждет суд, и мы не можем допустить, чтобы на скамью подсудимых сел человек с партийным билетом в кармане. Неужели и ты этого не понимаешь? — неожиданно обернулся он к Романову.
И все вопросительно повернули головы в его сторону.
Воцарилась неловкая тишина. Чувствуя на себе взгляды собравшихся, Романов тихо, но внятно произнес:
— Понимаю…
«Почему он не защищается? Почему?» — подумал Михаил и вскочил:
— И все-таки я не согласен…
— Что — все-таки?! Мера твоей ответственности в этом деле еще не выяснена, — с недобрыми интонациями в голосе отчетливо проговорил Ананьин.
Эта реплика разозлила Михаила:
— Что ж, я готов признать… Ставь мое персональное дело, — впервые на «ты» обратился он к Ананьину.
— И поставим! — почти крикнул Ананьин.
— Да бросьте вы! — Романов встал. Все снова почувствовали в нем прежнего Романова — твердого, непреклонного. — Ни в чем Путивцев не виноват! Давайте кончать! Устал я… — неожиданно заключил он.