Горевал он по сыну, однако, как и у Гвен, его душа болела и за Диану. Пусть у них с женой было недостаточно времени поближе познакомиться с Джеймсом, но при этом они вполне осознавали, насколько сильно их дочь его любила.
Во многих отношениях из них троих двойная трагедия больнее всего ударила по Диане. Она потеряла разом двоих молодых людей, которых боготворила. Скорбя о муже и брате, она практически погрузилась в полубессознательное состояние. Ее не интересовали ни развивающаяся беременность, ни учеба. В Гиртон Диана не вернулась.
Узнав о будущем малыше, ее родители сперва воодушевились и даже испытали некоторую толику радости, что среди стольких смертей все же зародилась новая жизнь. Диана сообщила новость за ужином, когда сама была уже точно уверена, однако голос ее звучал вяло и смиренно. Она ощущала себя целиком и полностью в рабстве у судьбы, не в силах сопротивляться ходу событий. Спустя несколько недель полное равнодушие дочери к своему будущему ребенку передалось и ее родителям. Им и самим приходилось несладко.
В Рождество на выходные из Кембриджа приехала Салли, чтобы поддержать Диану и уговорить вернуться в Гиртон.
– Прости, Сал, знаю, ты хочешь как лучше, но возвращаться в колледж бессмысленно, – сказала Диана, выслушав ее аргументы. – Джеймс погиб, мой брат тоже, мне скоро рожать… Все изменилось. Да и какой университет с ребенком на руках?
– Ты могла бы оставить его здесь, с родителями, Ди, – настаивала Салли. – Еще несколько месяцев, и можно ехать. Я помогу тебе догнать все, что ты пропустила с осени.
Диана покачала головой.
– Не стоит, Сал, честное слово. Да и не хочу я возвращаться. Мне так плохо, что от одной только мысли о книгах уже тошнит. В любом случае, ты ведь знаешь, степеней нам не получить. Никому из наших девочек. Не понимаю, зачем вообще я ввязалась в это бессмысленное дело.
Выходные выдались нелегкими, Салли уехала расстроенная и обещала писать.
После смерти сына и зятя Гвен ушла в свой собственный мир. С болью она наблюдала за страданиями дочери, но ничем не могла их облегчить. Она и сама мучилась безмерно.
Гвен чувствовала ужасную вину за смерть сына. Прекрасно понимая, что ведет себя неразумно, она все же искренне верила, что если бы ей удалось завершить портрет Джона, начатый во время его участия в боях над Дюнкерком, сын остался бы жив.
– Все потому, что я поленилась и не закончила, – повторяла она Оливеру вновь и вновь. – Сказала, что напишу что-нибудь особенное, только для него, и вручу ему, когда он вернется. Но так и не написала. Я не выполнила свою часть сделки.