И как обрадовался он, когда к исходу второго дня на плоском валуне, нависшем над ущельем, задымился костерок; и чабаны, только что пригнавшие овец, сбились в кучки и устремили свои взоры к выходу из ущелья. Богусловскому, который сразу же понял, что костер — сигнал добрый, хотелось закричать «Ура!», но он неспешно подошел к чабанам, и те сразу же, радуясь и за себя (опасность от Келеке миновала), и за пограничников, сообщили:
— Ваши едут. Кокаскеры.
Вскорости и впрямь показался сломанный строй всадников, которые, выезжая из ущелья, равнялись в звеньях, и вот уже командир отдал повод своему коню, полуэскадрон зарысил размашисто по крутому корытному боку. Собаки кинулись было от юрт навстречу всадникам, но, подчиняясь окрикам, вернулись и вяло разбрелись меж юрт.
— Скажу я вам, — спрыгнув с коня и представившись по форме, заговорил Оккер, — в рубашке вы родились. Едва к вам пробился. С боем пришлось. Без потерь, правда, но и Келеке ушел. — Затем спросил, меняя тон вновь на официальный: — С кем имею честь?
— Краском Богусловский. Получил направление для дальнейшего прохождения службы…
— Постойте-постойте… Во-первых, фамилия? Во-вторых, если служить, отчего тогда миновали отряд?
— Богусловские — старинный пограничный род…
И замолчал, не зная, что сказать в ответ на второй вопрос. Пауза становилась неловко-долгой, нужно было что-то ответить. Решил быть искренним.
— Велено мне прежде расследовать, — приостановился, подбирая формулировку, — дело Лавринович.
— Иннокентий Богусловский, стало быть, родственник ваш?
— Брат. Вы знакомы с ним? Где он? — взволновавшись, забросал вопросами Оккера Михаил и даже подался вперед. — Знаете, где он?!
— Знал. Вместе осаду держали. И Лавринович там была. Бог даст, к могиле съездим.
Вмиг осунулось лицо Богусловского, и желваки зажгутились на скулах.
Наконец-то они одни. Отданы все распоряжения, закончена трапеза и неспешная беседа за обильным дастарханом. Оккер попал, казалось, в свою стихию: и мясо брал руками ловко, как и сами казахи, и кесу[39] с сурпой принимал так, словно родился и вырос в ауле, и говорил с достоинством и только ко времени, и слушал чабанов со вниманием, не перебивая. Богусловскому же не терпелось порасспросить о брате у Оккера все, что тот знал, что видел. И потому Михаил осуждал Оккера за неспешность, за то, будто сознательно оттягивал тот неприятный разговор.
«Обещал рассказать подробней, и надо же! Да, сытый голодного не разумеет. Мог бы сослаться на усталость с дороги. А может, что между ними произошло?»