— Ты как ребенок, Боря! К чему это?! — Она прижала к себе локоть, не позволяя ему взять ее под руку.
— Шел… Вижу — ты. Просто решил поздороваться. Здравствуйте, Ирина Васильевна.
— Проводи меня до вагона и немедленно уходи!
— Вот женская противоречивость: уходи и в то же время — проводи!
— Хватит, Борис, ты понял?! — Она как бы восполнила взглядом то недосказанное, что могло внушить ему всю подоплеку ее предостережения. — Пойми, ты создал ситуацию…
— Мы создали…
— Это жестоко — напоминать мне о минуте слабости! Господи, зачем мы вместе! Сестра догадывается, муж подозревает… Боря, все так сложно!
— По-моему, мы сами все усложняем…
— Допустим, я бы тебя послушалась, но ведь ты бы опять ревновал…
Себе она сказала это с уверенностью, но на него взглянула вопросительно.
— Ты бы этого не почувствовала.
Она усмехнулась, и ее взгляд уже ни о чем не спрашивал.
Они вместе прошли мимо «Праги», свернули в переулок, пересекли проспект, и Борис Аркадьевич стал вспоминать о детстве, о кирпичных дворах с бельевыми веревками. Ирина же, глядя на их Малую Молчановку и тот самый, знакомый с детства дом со львами, вспомнила совсем иное.
— Боря, — сказала она, — ведь ты женился на сестре, потому что меня первым поцеловал Глеб?
II
Была летняя духота, с подоконников все сняли, чтобы открыть обе створки окон, горшки с геранью стояли на полу, и Борика умоляли не бегать вокруг, а лучше сесть в уголочке и ждать. Взрослые тоже чего-то ждали, но усидеть на месте не могли, ходили из комнаты в комнату, по очереди берясь за одно и то же. Мать была раздражена, хотя старалась улыбаться, тетя Римма и бабушка (тогда еще была жива бабушка!) боялись попасть ей под горячую руку и поодаль с чем-то возились: расставляли чашки, подметали и брызгали на пол. Глеба привел отец. Он поставил его посреди комнаты, а сам от волнения побежал выпить воды.
— А вот и наш гость, — сказала тетушка. — Здравствуй, блондин. Познакомься-ка с братом.
Борика подвели к белоголовому мальчику в матроске, и он то ли улыбнулся, то ли состроил гримасу, и ему захотелось убежать, юркнуть в норку и не высовываться. Таким он и вышел на сохранившейся фотографии — хмурым, настороженным, изо всех сил старающимся скрыть свою растерянность. Что самое странное — он ведь ждал брата, но тут панически смутился и готов был возненавидеть отца, когда тот выдал его тайну:
— Ну, Борька, вот он, твой долгожданный!
Фотограф попросил его положить руку на плечо Глеба, и Борик сделал это неуклюже, натужно, как будто его заставили, поэтому и снимок получился неважный, хотя Глеб выглядит на нем вполне невозмутимо и спокойно. Глеб — да, но Борик, Борик… Вместо того чтобы радоваться брату, он и потом держался букой, в душе была каша, он сам себя не узнавал. Произнеся слово в присутствии Глеба, мучился, что сказал глупость, и тогда ему казалось спасительным ощущение, что его слова, жесты принадлежат кому-то другому, за кого ему адски стыдно, но стоило стыду схлынуть, и он снова вел себя, как тот другой, не он, не Борик. Может быть, в нем уже мелькнул проблеск обожания мальчика в матроске и возник ужас, что таким как есть — обычным, добрым, послушным Бориком — он будет ему неинтересен? Или, может быть, это была попытка бунта, подсказанная предчувствием, что его кумир окажется вскоре его же тираном? Все мучительно переплелось тогда, и домашние лишь недоумевали, какая муха укусила их Борика.