— А ты зачем здесь?! Тебя звали?! — Мать развернула Борика лицом к двери. — Марш!
Борик сдвинулся с места ровно на столько, на сколько она его подтолкнула.
— Марш, я сказала!
— Мамочка…
Борик отчаянно старался, чтобы и его спина, которой он был повернут к матери, выражала ту же мольбу, что была у него на лице.
— Может быть, действительно разрешишь? — спросил отец, почувствовав поддержку в ожидающем молчании тети Риммы.
— Ах, да делайте что хотите! — сказала мать.
…Пересекли улицу у аптеки (эту аптеку потом сломали, и Борис Аркадьевич с тех пор не признавал Поварскую за Поварскую), спустились в то же метро. Он и через много лет бывал на этой довоенной станции, казавшейся совсем игрушечной по сравнению с небоскребами нового Арбата, и рассматривал ее фотографию в альбоме (почему-то она часто попадала в кадр). Как и все старые довоенные станции метро, «Арбатская» обладала особым запахом мраморных плит (мрамора тогда не жалели), полупустых платформ и вагончиков, которые давным-давно были сняты с других веток, а здесь каким-то чудом еще держались, смешные и допотопные, с пупырчатым узором стенной обшивки, барочными изогнутыми поручнями и жесткими лавками, словно в довоенных трамваях. Попадая сюда, в метро, Борис Аркадьевич со странным удивлением думал, что и когда-то была эта станция, были отец с братом, был он, Борик Федотов, и были его шесть лет…
— Наконец-то мы познакомимся, — сказала та женщина, белокурая и худая, притягивая Борика к себе. — Как тебя зовут, малыш?
Он немо прошептал что-то одними губами.
— Значит, Борис и Глеб… это звучит!
Глеб затеял игры, сдвинул в ряд стулья, а Борик завороженно смотрел на женщину и отца, разговаривавших на диване, иногда громко, иногда неслышно для детей.
— Мы принесли фрукты, — громко сказал отец. — Яблоки и маленькую дыню. Помой обязательно. — Потом он что-то зашептал и опять сказал громко: — В конце концов важно, что ты поправилась.
Она рассеянно кивнула.
— Как Глеб? Он не утомил вас?
— Он у нас совсем привык, — сказал отец и, наклонившись к ней, понизил голос.
Она встретила взгляд Борика (встревоженный и вопросительный!) и улыбнулась, как бы убеждая его, что говорящееся шепотом так же не должно его тревожить, как и произнесенное громко.
— Может быть, забрать его? — спросила она отца.
— Нет, ты еще слаба.
— Глеб, останешься со мной? — спросила она сына.
— Нет, нет! — закричал тогда Борик с отчаяньем, через которое уже никто не решился переступить, чтобы вновь заговорить о том же…
III
Известие, что Борик влюбился, первой принесла бабушка, она рассказала об этом матери и тете Римме, а от женщин обо всем узнал отец. Борик чувствовал, что на него смотрят с какой-то новой заинтересованностью, и старался казаться обычнее, чем всегда. Ему хотелось ускользнуть из-под внимания взрослых самому и спрятать от них то, что его наполняло. Он даже боялся иначе, чем обычно, придвинуть стул к столу, поставить в угол ботинки или повесить чулки на спинку кровати, словно малейшая ошибка могла его выдать, и если бы он сказал о яблоке «вкусное…» (как всегда говорил, выскребывая ложкой терку, на которой оставалась яблочная мякоть), то и этим разоблачил бы себя с головой. Но взрослые все равно что-то замечали, о чем-то догадывались, и Борик готов был броситься на них с кулаками, словно они подобрали и хищно присвоили драгоценности, случайно оброненные им.