— подумал Эдвард. На деревья можно было бы положиться, потому что они обеспечивали тень в летний зной, а огромная крона не пропускала дождя, и поток воды мог стекать с нее весной и засушливой осенью, но человек мог всегда предсказать смену сезонов погоды. Черт, даже яростные торнадо и снежные бури имели свой определенный ритм, и не зависели от личности самого человека, поэтому не были безнравственными.
Любой гнев может спуститься с небес, но он никогда не был направлен на какого-то конкретного: хотя некоторые могут почувствовать себя мишенью, но на самом деле, такого никогда не было.
То же самое касается лошадей и собак, кошек и енотов, даже низших существ, невзрачного опоссума и змей, пожирающих своих детенышей. Для некоторых его жеребец Наб, как злобная шавка, но этот конь никогда не притворялся тем, кем он был. Он не улыбался в лицо, и не рвал вам спину, когда вы отворачивались от него.
Люди гораздо опаснее, чем «непредсказуемые» животные и события перста Божьего.
И все это озлобило его.
Опять же, в эти дни он с горечью думал о многом.
К тому времени, как он с Шелби подошел к коттеджу сторожа, его внутренние тирады, были закалены такой болью, которая все равно просачивалась сквозь его опьянение, словно его нервную систему принудительно перезагрузили, послав в мозг повышенное электрическое напряжение, отчего его связь между нейронами была вынуждена понизить его пессимизм.
Старая дверь заскрипела, когда Шелби толкнула ее, внутри было темно как ночью, шерстяные тяжелые шторы плотно закрыты, единственный свет в компактной кухне был от лампы, напоминающей «глаз» шахтерской каски, ее света не хватало, чтобы осветить все. Мебель была скудная, дешевая и старая, полная противоположность ценным вещам, среди которых он вырос в «Истерли», хотя он полагал, что полки с трофеями победителя гонок из стерлингового серебра имели какую-то ценность, конечно, но в общем были ничем.
Вырвавшись из ее рук, он потащился к своему креслу, ветхое Арчи Банкер, глубокое, принявшее форму его тела, с выпирающем колдобинами сиденьем. Он откинул голову назад и попытался дышать ртом, пытаясь не делать больших вдохов, чтобы не появлялась боль в ребрах.
Но дергание его ноги заставило опустить его глаза вниз.
— Что ты делаешь?
Белокурая голова Шелби склонилась к его ботинку, и ее рабочие руки быстро справлялись со шнурками, он так не мог бы.
— Я снимаю ботинок, мне кажется с вашей щиколоткой совсем плохо.
Эдвард открыл рот, саркастические слова так и крутились у него на кончике языка.
Но Бог не дал ему ничего сказать, поскольку ботинок с дикой болью был снят.