.
Эту ауру вольности, исходившую от всех их шуток и острот — не только письменных, но и устных, — не смогла разрушить даже разразившаяся над ними катастрофа.
Сосланный в Сибирь (в Енисейск) Николай Робертович свои письма к матери неизменно подписывал — «Мамин сибиряк». И шутку эту со смехом повторяла вся Москва.
Переведенный из Енисейска в Томск, он долго не мог найти там для себя какое-нибудь пристанище. Об этих своих мытарствах он сообщал так:
► …Плачусь у парикмахеров, останавливаю на улицах прохожих, изучаю бумажки на столбах — все тщетно. Вчера дал объявление в газету, боялся, пропустит ли цензура. Опасения оказались напрасными — поместили целиком. Как видишь, все идет к лучшему, меня уже стали печатать.
А просьбу прислать каких-нибудь книг сопроводил такой сентенцией:
► В здешних магазинах, кроме портретов вождей, ничем не торгуют. А томская библиотека похожа на томскую столовую — меню большое, а получить можно одни пельмени или Шолохова.
Это — из писем Николая Робертовича Ангелине Иосифовне Степановой, с которой у него в те годы был долгий и бурный… чуть было не написал «роман». Но это определение их отношений (хоть сама Ангелина Иосифовна в своих воспоминаниях о тех временах порой тоже к нему прибегает) здесь решительно не годится. Тут нужно совсем другое слово. И в нужный момент оно у нее нашлось:
► В те годы МХАТ курировал, как тогда говорили, «от ЦК партии», Авель Софронович Енукидзе. Он был в курсе всех мхатовских дел, знал актеров, и великих, и нас, молодых, — одним словом, считался в театре своим человеком. Меня он опекал с отеческой нежностью: я была молода и внешней хрупкостью походила на подростка.
Шли дни, недели — ждали решения судьбы Эрдмана, и наконец стало известно о его высылке в Сибирь. Я решила обратиться к Авелю Софроновичу. Он принял меня в своем рабочем кабинете. Я просила о свидании и разрешении навестить Эрдмана в ссылке. Енукидзе всячески отговаривал меня от поездки в Сибирь, даже пригрозил, что я рискую остаться там, но я была тверда в своем намерении. Тогда он спросил меня: что заставляет меня так неверно и необдуманно поступать? Я ответила: «Любовь». Возникла долгая пауза: верно, стены этого кабинета такого прежде не слыхали.
(Воспоминания А.И. Степановой)
Дело было — частное, сугубо личное, можно даже сказать, интимное. Но решиться оно могло только тут, вот в этом самом цековском кабинете, стены которого ничего похожего прежде не слыхали.
Поездка Ангелины Иосифовны в Енисейск в конце концов состоялась. Но очень не скоро. А в ожидании, когда это наконец решится, она засыпала Николая Робертовича открытками, письмами и посылками.