Стыдно сказать, но Урфину даже стало немного страшно. Особенно когда в их сторону полетело сразу несколько нитей, сплетенных сетью. Пришлось падать в сторону, сбивая туда же мальчишку. Баркас откатился в другую сторону, выпустив полмагазина одной веерной очередью. И вроде как умудрился попасть. Нити перестали лететь. Секунд на двадцать. Этого хватило, чтобы добраться до выхода и попытаться закатить ворота.
Попытка закончилась чуть раньше появления новой сети, зашипевшей на металле, загудевшем от силы попадания.
– Валим! – Баркас развернулся и прыснул к бетонным блокам, сваленным во дворе. Так вот Урфину и выпало прикрывать их позорное отступление.
Отступление второе. Неподалеку и почти сейчас
Михайловский замок стоит наособицу. Михайловский замок не радостный и даже не помпезный. Михайловский замок мрачен и больше похож на крепость.
Бедный, бедный Павел, выстроивший его, в нем практически и не жил. Ох, да, экскурсоводы, своими тусклыми поставленными голосами, дружно припоминали смешную-пресмешную историю о не справляющемся отоплении. Вот эти, мол, печки, с отделкой из меди и латуни, в двуглавых изразцах, не могли прогреть огромный зал. А-ха-ха, бедный чудак Павел…
Император, в начале века посаженный в бронзе посреди внутреннего двора, слушал и молчал. Он молчал до, во время и после Прорыва. Сидел холодный, мрачный и грустный в окружении мальтийских крестов и призраков прошлого. Поговаривали, что призрак его, немой и гневный, частенько бродил по коридорам замка-дворца-крепости. Но чего только не говорят порой люди.
Громада Инженерного-Михайловского, возвышающаяся неподалеку от храма над кровью его потомка, умершего не своей смертью, даже сейчас, в Зоне, висела над округой так же мрачно, как и с момента создания. Зона, чертова сволочная эстетка, только добавила ему тяжелого очарования. Лишь подрисовала, умелыми штрихами графика Доре, темноты и опасности.
Шпиль дворцовой церкви, стремящийся прямо в серую бездну питерского неба, не сверкал. Патина, черные липкие нити и длинные ветвящиеся побеги плюща оплели его до самого верха. Там чуть ли не сразу после Прорыва сидела непонятная тварь, сгорбленная, сложившая вокруг себя то ли плащ-дождевик, то ли крылья в прорехах. Никто не видел ее вне шпиля. И вряд ли кто-то смог бы объяснить, как она там могла держаться. Да и объяснять было некому.
Окна, почему-то так и не лишившиеся стекол, заросли грязью, накиданной ветрами листвой, нанесенной осенью густой вязкой паутиной. Темные, слепые, страшные окна замка смотрели вокруг, притягивая редко шатающихся вокруг бродяг. Заходивший внутрь – назад не выходил. Это знал каждый, стремившийся в Первый круг. Знал, но всегда находился кто-то, плюющий на истории и решивший пройти внутрь. По мосту с остатками рвов, густо пахнущих болотом, смертью и болезнью.