— А мне что скажешь? — подошел к Згибневу Баженка Констянтинов. — Не о себе забочусь, о тех, кто за мной следует. Ты знаешь, о ком. Чует сердце, во тьме они, а что за тьма, в толк не возьму.
— Тьма — путь к свету, — не замедлил с ответом Ивашка Ясновидец. — Не претерпев ее, света не возлюбишь, — и вдруг ляпнул не к месту: — Пусти бабу в рай, она и корову за собой приведет, и мальца, чтоб из той коровы молоко пил.
Заулыбались казаки, услышав такое. Ну и Згибнев! Урезал Констянтинова острым словцом. Приклеил ему непонятно с чего райскую бабу с коровой и ребятенком, как будто рай — простои деревенский двор с будними заботами. Однако в улыбках этих не было неуважения к Баженке. Напротив, заинтересованная приглядка, ревнивое ожидание. Непонятный он для служилых человек: ходит в десятниках, а десяток себе всё не набирает. С казаками и ямскими охотниками не чинится, перед обозным головой и дьяком Кириллом Федоровым не заискивает, Куземку Куркина, от которого к нему чуть не весь десяток перебежать готов, не хает, с Тояном Эрмашетовым по-татарски говорить старается, хоть и не свычен. Скачет, как все на верхах, хоть и кровавят у него на морозном ветру обожженные еще на Москве губы. Зря слова не скажет, а послушать других горазд. И не обидчив. Другой бы на его месте от шутки Згибнева в неудовольствие пришел, а он на-ко, лицом потеплел. Спрашивает, будто меньший у старшего:
— Значит, по-твоему во тьме они долго не пробудут?
— Выходит што так.
— А до места вцеле досягнут?
— Не сомневайся, — уверил его Ивашка Ясновидец.
— Слава те Господи! — поглупев от радости, Баженка благодарно тронул его за локоть. — С коровой я понимаю: это присказка. А малец откуда?
— Тебе лучше знать.
— С неба свалится, — прыснул Фотьбойка Астраханцев. — От святого духа… — и захлебнулся на полуслове.
Это дюжий Петрушка Брагин поднял его за шиворот, как кутенка, потелепал из стороны в сторону и вновь поставил.
— В другой раз пинка дам, — пообещал он. — Штоб не лез не в свои разговоры.
Баженка на их возню и внимания не обратил. Ему увиделась медовая трава в дубраве за Трубищами, стыдливо жаркая Даренка, ее тугое лучезарное тело… А он-то, дурень, спрашивает, откуда малец возьмется. Оттуда и возьмется.
Ну и денек выдался: сперва оскал мученической смерти, потом видения ликующей жизни, а впереди обещанные, но пока далекие надежды. До них еще мчать и мчать…
В Соли-на-Вычегде обоз застрял на три дня. А всё потому, что Кирилка Федоров заявил Строгановым: пока не дознаюсь, на какой варнице мертвят людей на цренах, с места не стронусь! С другим бы допросчиком они и разговаривать не стали, отмахнулись, как от досадливой мухи, уполномочие свыше потребовали, а тут, на-ко тебе, сын сибирского управителя. С ним не поспоришь. А ну как опалится родитель за неуступку, начнет чинить препятствия в делах, подведомых Москве? Ведь это не царь югорским воеводам да лучшим тамошним людям грамоты пишет — Нечай Федоров. Ссориться с ним — себе в лицо плевать.