Пробуждение было тяжелым, похмельным. В висках оглушительно стучало:
«Завтра Лучку Копытина на доказ поведут, а я тут валяюсь…»
«Какой там завтра… — сел на смятых простынях Нечай. — Нонче ужо!»
Глаза глядели, но ничего не видели.
«Где я?»
Холодным маревом пробивалось сквозь узоры на окне едва заметное утро. Сразу-то его и не узришь. Заглядывает, словно в подземелье.
Нечай поискал во тьме шнур колокольчика. Нету.
— Эй, тетери! — грозно заорал он. — Кто лампы-то засветит? Я вставать буду!
Ор у него получился слабый, задушенный, однако ж и его хватило, чтобы дворню всполошить. Тотчас появился и свет, и спальный прислужник Амоська.
Умываясь, Нечай не унимался:
— Это что за вода? Я велел на умывку подавать анисовую. А тут из помойной ямы брато!
— Помилуй-ти, — заоправдывался Амоська. При мне анисом запаривали.
— Значит, плохо запаривали. С вечера надо было, а то не пахнет… И рукомойник подвесили ниже некуда. Мне под него не подставиться.
— Како сказывано, тако и сделато.
— Сказывано ему, — передразнил Нечай. — А сам будто не видишь, что низко, — он в сердцах поддел рукомойную оттычку.
— Я же велел, чтобы медь светилась, а у тебя она точно грязью обляпана. И сикалка не брызгает! Стой, жди, пока из нее в долони накапает. Или стегны[11] давно не драты? Так я распоряжусь.
— Зачем стегны? — Амоська метнулся к двери. — Вот! — он принес кувшин с тремя носами разной ширины. — Хорошо льется.
В ладони Нечая потекла струя из самого большого горлышка.
— Сразу бы так, — несколько смягчился он. — Учи их…
За окном завозилась ворона.
— Кар-га, — спросонья пробормотала она.
— Кар-р-га! — сварливо отозвалась другая.
— Кар-рр-га! Кар-рр-га! — всполошилась третья.
И вот уже со всех сторон несется:
— Га-га-га-га! Кар! Карр! Каррр! Карр-га! Кар-рр-га-аа! Будто ведьмы ни свет ни заря перебранку завели. И впрямь карги.
Нечая передернуло: их еще только не хватало.
— Чего стоишь, — вновь осердился он, глянув на Амоську. — Кафтан подавай! Да не стеганый. Попроще который неси. Ну хоть бы вот тот, черевчатый. Чай, не пировать еду, в приказ.
Облачаясь, он морщился: то ему не так, это не эдак. Показалось вдруг, что в темных углах, под ложем, за тяжелыми занавесями копошатся куцые грязно-серые твари. А меж ними по-хозяйски расхаживают твари побольше, поклювастей, сплошь аспидные, как уголь, длиннохвостые, как сороки. И кричат они по-особому, будто взлаивая: «Кар-гав! Кар-р-р- га-а-а-в!».