Света вздохнула, встала с кровати и подошла к окну. А у меня тут же будто счетчик сработал: месяц моря и солнца, два часа настольного тенниса ежедневно, одна хорошая книжка в неделю и сто рублей к зарплате. Поставил, можно сказать, диагноз. Глядя на людей, не могу удержаться, чтобы не подумать, как приблизить их к наилучшему варианту. Профессиональная привычка — восемь часов каждый день я думаю над тем, как улучшить конструкции разных хитрых и не очень хитрых машин.
— Когда вернешься? — спросила Света после завтрака.
— Как обычно… После шести.
— Позвони мне, ладно? Только не забудь. Сразу и позвони.
— Железно, — улыбнулся я, оценив лукавство ее просьбы.
— Мне не нравится твое настроение, — она подозрительно посмотрела на меня, раздумчиво так посмотрела, будто прикидывая возможные неприятности.
— Мне тоже.
— И все-таки оно мне не нравится, — повторила она. — Какой-то ты игривый… Слушай, это очень важно. И не только для тебя. Ты понял? Это важно для всех нас, ты понял?
— Обязательно тебе позвоню. Кровь из носа.
Люблю свежий воздух. Он кажется мне упругим и мускулистым. А комнатный, даже если он и чистый, — вялый… Как тающий на солнце холодец. Поэтому хожу на работу пешком. Пять километров — час ходьбы. Иду и с улыбкой смотрю на обгоняющие меня автобусы. Они так набиты потными, сдавленными и злыми человеческими телами, что почти всегда из их дверей торчат ноги, руки, папки… А я дышу полно, ноги охотно отмеряют расстояние. Легкие очень благодарны мне за эту прогулку, и желудок мой любит меня, и сердцу своему я тоже нравлюсь. Оно в знак признательности никогда не хнычет и не капризничает. И мне приятно разговаривать со своими органами, приятно выслушивать их четкие рапорты о готовности к рабочему дню. Я чувствую себя умелым и любимым руководителем.
Но сегодня все было иначе. В груди что-то болезненно ныло, как, наверно, бывает перед опасной операцией или в середине осени при виде массы опавших листьев. Ноги стали тяжелыми, сердце суетилось, словно хотело показать, что оно страшно занято и разговаривать ему со мной просто некогда.
Нашего шефа звали Анатолий Никодимыч, за глаза все называли его Аншефом. Он знал об этом и гордился своей кличкой.
Аншеф…
А никакого решения я вовсе и не принял. Нет у меня никакого решения. А может, есть? Где-то глубоко во мне набирает силу маленький росточек сегодняшнего поступка, за который меня уважает только один человек — Аншеф. Все хотят, чтобы я пошел к нему на покаяние. Сейчас вот зайду в отдел и первый вопрос: «Ну что? Ну как? Ходил? Смотри, а то поздно будет». И спортсмен Костя спросит, и зам, и Екатерина Петровна, и даже наша чертежница Оля… Их всех объединяет сочувствие ко мне, и все они в душе гордятся своей, пусть тайной, крамольной, но все-таки солидарностью с опальным и обреченным товарищем.