«Рискуете, — сказал я тогда Сорочьеву, — ох рискуете». — «Писать будете? — спросил он. — А вы знаете, что она меня матом покрыла?» — «Но ведь это татарские слова, ее родные…» — «Шутите?» — «Ага. Больно материал вкусный намечается».
— Мы прекрасно вас помним! — кричал в трубку Никодим Петрович. — Не поверите, когда ваша статья на глаза попадается, чарку поднимаем за ваше здоровье. Ничего, говорим, держится человек, не продался большевикам за балыки! И Надежда Федоровна помнит, привет шлет!
— Спасибо…
Все бы хорошо, но в четвертом часу утра предаваться каким-то радостным воспоминаниям… Наверное, и к этому можно привыкнуть, но не сразу же… Наконец я вспомнил Никодима Петровича, с его румяными щечками, обожженными всеми ветрами мира, омытыми всеми морями мира, коротким седым ежиком, крепким брюшком… Он чуть ли не силой увез меня в Котовск разбираться с Сорочьевым. Как-то удалось ему прошмыгнуть мимо милиционера на входе, вроде сантехником прикинулся — нашел на улице старое ведро, сунул в него портфель и шапку, а по одежде он всегда сходил за сантехника — и прорвался в кабинет к главному редактору…
— Где вы сейчас, Никодим Петрович?
— А здесь, рядом, в двух шагах. Через десять минут буду у вас… Да, привет от Коли! На свободе Коля, выпустили! Не столь он хорош, как прежде, но восстанавливается, набирает обороты! Его же вначале к буйным посадили, помните? А те ребята отчаянные… Коля ночь с табуреткой в руках в углу просидел, все отбивался, а когда светать начало, тут уж и буйные поутихли, притомились… Потом ничего, через месяц на зарядку выводил, вокруг дома пробежки с ними устраивал… Когда после очерка его отпускать собрались, психи вцепились, отпускать не хотят… Представляете — забаррикадировались! Давай, говорят, мы тебя ахнем чем-нибудь по голове, и ты навсегда с нами останешься… Коля то смеется, то плачет. Их ведь там поколачивали, а он не давал, заступался, потом из полоумных группу самообороны собрал. О! Виктор Алексеевич, вы не знаете самого интересного! Когда Колю запихнули в дурдом за то письмо…
— Никодим Петрович, дорогой, вы знаете мой адрес?
— А как же! Через милицию запрашивал, мне прислали.
— Приходите… А я пока проснусь немного, ладно?
— Мчусь! Виктор Алексеевич, мчусь! На всех парах! Под всеми парусами!
Пройдя на ощупь к окну, я отдернул занавеску и выглянул на улицу. В свете желтоватых фонарей видно было, как мела прозрачная поземка. Столбик термометра у моих глаз по ту сторону окна показывал около десяти градусов мороза. Ни единого светлого окна во всем квартале. Я побрел на кухню, включил свет, постоял, с содроганием чувствуя, что где-то рядом несется, преодолевая сугробы, неутомимый борец за справедливость Никодим Петрович. Открыв кран, я плеснул себе в лицо холодной водой, поставил на плиту чайник, включил газ, чиркнул спичкой. Все давалось с трудом, над каждым движением надо было думать. Еще раз заглянул в чайник — вода есть. Газ горит. Остальные газовые краники закрыты…