Стол, конечно, завален грязной посудой — вечером убирать не было сил. Все сгреб в раковину. Заглянул в холодильник и тут же с досадой захлопнул. Кусок вареной колбасы, синеватые кости, вроде бы предназначенные для бульона, баночка подсохшей горчицы… Ничего, что хотя бы отдаленно могло соперничать с горячими пирожками.
В длинной пижаме с обвисшей резинкой и оборванными пуговицами, босой, всклокоченный и заспанный, я стоял посредине кухни, потерянно оглядываясь по сторонам. Глянул на себя в черное стекло окна. Возникло ощущение, что странного типа с загнанным взглядом я уже где-то видел, но признать, что это и был я сам… Не то сон продолжался, не то видения начались.
Какие черти несут его среди ночи?
Кто так делает?
Чайник! Самый настоящий чайник, вот он кто!
Мои домашние спали, когда раздался длинный торжествующий звонок. Дескать, открывайте, радуйтесь. Никодим Петрович вошел заснеженный, щечки его горели, глазки сверкали смущением. Он был в потертой шапке, сидевшей на голове косо, если не сказать шало, темное пальто могло оказаться какого угодно покроя, поскольку давно приобрело форму тела самого Никодима Петровича. Естественно, при нем была раздувшаяся, присыпанная снегом авоська, а в ней, как и в давние времена, маленькие и большие пакеты, комковато завернутые в газеты, так что сразу невозможно было понять, лежит ли в пакете письмо, банка консервов или бутылка кефира. Во второй руке гость держал настолько переполненный портфель, что он не закрывался полностью и потому был перетянут брючным ремнем.
— Моряк вразвалочку сошел на берег, — пропел Никодим Петрович. Он обнял меня, приподнял, обдав снегом и холодом, звучно поцеловал в обе щеки и, поставив на ноги, склонил голову набок, не веря своему счастью. Потом спохватился, отставил забитые снегом туфли в сторону, бросил на них шапку и пальто и с такой силой потер ладони друг о дружку, будто хотел получить огонь.
Оставляя носками мокрые следы, Никодим Петрович прошел на кухню, обернулся, подождал, пока я возникну из коридорной темноты. В его глазах было столько желания восхититься мною, сказать что-нибудь приятное, отметить неувядаемость, что я устыдился своего пижамного вида.
— Да, — протянул Никодим Петрович разочарованно. — Я бы вас не узнал… А тогда, помню… молодой, в сером берете, в каком-то грохочущем плаще, и пирожки с горохом за обе щеки… Как идет время! — простонал он с неподдельной болью и неуловимо быстро взглянул в сторону раздувшегося портфеля. Все ясно — опять попранная справедливость, опять война. Портфель наверняка набит жалобами и прошениями во всевозможные инстанции.