А могло все иначе сложиться, и другая была бы жизнь.
На третьем снимке был я. Себя я узнал по вельветовым штанам и черным мокасинам. И внутри рамы я был вполне узнаваемым — скудная растительность, седая бороденка… Ну и так далее. Но что странно… Я был в черном смокинге, белой рубашке и, самое главное, ребята, самое главное, — при бабочке. Я никогда в жизни ни единого раза не надел бабочку. Видимо, мне это еще предстоит. Рядом со мной стоял в таком же торжественном наряде неизвестный мне старичок, но откуда-то я знал — это шведский король, и он в своем дворце вручал мне диплом, свидетельство о какой-то награде…
Шутка, ребята, жестокая шутка! Розыгрыш.
На самом деле все было проще. На снимке я действительно был не один, рядом стоял еще один человек, вы хорошо его знаете. Да, да, да! Опять она. Но мы не рядом, между нами хороший такой просвет, и, глядя на снимок, я, кажется, чувствовал, какой холодный сквозняк дует в этом черном просвете. На снимке мы оба хороши собой, но смотрим как-то диковато — не то прощаемся, не то не узнаем друг друга…
Все как в жизни, ребята, все как в жизни.
Если это можно назвать жизнью.
— Я только не понимаю, — Юрий Иванович не мог оторвать взгляда от снимка, на котором он был так молод и хорош собой. — При чем тут сорок четвертый год? Ведь мы давно уже в новом веке…
— Для этого ты и родился.
— Для чего?
— Думаешь, тебя запустили в этот мир, чтобы ты пейзажи писал? Ни фига! Однажды под вечер в сорок четвертом году восемнадцати лет от роду ты должен был сбить хенкеля. И ты его сбил. Все. На земле тебе делать больше нечего. Но поскольку задание выполнено в срок и качественно, тебе позволили еще немного здесь пошататься. Хочешь картины писать — пиши, — сказали они.
— Кто они?
— Ребята, которые за нами присматривают.
— Мы их не знаем? — шепотом спросил Юрий Иванович, будто опасался, что эти самые ребята могут его услышать.
— Их нельзя знать, их можно только чувствовать, когда они вмешиваются в нашу жизнь.
— А Зина?
— Ты видел ее в раме с рюкзаком на тропинке и с александритом на безымянном пальце? Вот с тех пор всю оставшуюся жизнь с той вершины она и спускалась, вернее, опускалась. Иначе и быть не могло — она выполнила все, для чего ее и запустили сюда ненадолго.
— А для чего ее запустили?
— Чтобы тот, ее Юра, глядя на Зину, песню написал, от которой бы страна вздрогнула, узнав об их трепетных чувствах. Он написал такую песню. И страна вздрогнула. И вскорости ушел.
— А ты? — спросил Юрий Иванович.
— И я, — ответил я и ничего больше не добавил, потому что мне больше нечего было добавить.