Медик выслушал Песте молча, велел снять рубашку и лечь, измерил пульс. Но чем дальше он слушал хмурые жалобы Чумы, тем больше мрачнел.
— А ты не валяешь дурака? — врач оглядывал лежащего перед ним пациента с тяжёлым недоумением. В глазах Бениамино читался лёгкий испуг, однако губы медика кривились улыбкой недоверия.
— За каким бесом? Валять дурака — моё ремесло, но не перед тобой же выпендриваться?
Врач задумчиво почесал проплешину над высоким лбом. Это было верно. Бениамино снова внимательно оглядел лежащего перед ним молодого мужчину. Тело юного атлета, могучее сложение, широкая грудь, налитые силой мышцы, мощные запястья, размеренный пульс — медику редко доводилось видеть такое воплощение безупречного телесного здоровья.
— И сколько длится приступ?
Чума с отвращением пробормотал:
— Полчаса. Лихорадит всего, трясёт и бьёт о постель.
— Под утро?
— Когда как. Вечером, ночью, под утро.
Бениамино тяжело вздохнул. Он знал историю семьи, знал и душу Грандони — насколько может один человек знать другого, не будучи его духовником. Судьба не баловала Грациано в отрочестве, но медик скорее обеспокоился бы здоровьем изнеженного сибарита, нежели стоика и аскета, вроде Чумы. Но сейчас Бертацци чувствовал себя болезненно уязвлённым: если Грандони не шутил и не лгал, то положение было просто непонятным врачу. Медик не постигал причин описанных симптомов, не видел проявлений известных ему недугов. Между тем — ди Бертацци не был профаном. Было и ещё одно обстоятельство, добавлявшее медику раздражения: лежавший перед ним человек был его благодетелем. Это он вытащил его, нищего врача из Пистои, в герцогский дворец в Урбино, пристроил ко двору герцогини супругу, определил сына в Урбинский университет, обеспечил семье процветание, о коем сам он и мечтать не смел. Бениамино не хотел быть неблагодарным — но вот впервые ди Грандони нуждается в его услугах, а он не то, что помочь — и понять-то ничего не в состоянии!
— Что предшествует приступу?
Песте пожал плечами. Он не помнил. Сам он чувствовал себя отвратительно. Страх болезни после смерти брата был его кошмаром — и вот внезапно невесть откуда пришедшая хворь! Недуг раздражал не столько сам по себе, сколько тем, что пробуждал болезненные воспоминания, кои Чума хотел считать похороненными.
— Не знаю. Тело каменеет, начинает кидать то в жар, то в холод…
— Сильно потеешь?
— Нет, горит внутри и всё. Я сухой и трясусь.
— Но у тебя нет лихорадки…
— Может, отравился?
— Не те признаки. Когда это началось?
— Недели две-три назад…. Может, месяц… Да, — внезапно вспомнил он, поморщившись и опустив глаза, — мне снятся… кошмары.