Синьорина Монтеорфано вздохнула, но не возразила. Этот кривляка был в чём-то прав. Она сама не была смешлива по натуре, но если и шутила над кем-то — это были не те, к кому она относилась неприязненно.
— Теперь, надеюсь, вы не подозреваете меня в убийстве донны Черубины?
Камилла удивилась.
— Я вас никогда и не подозревала. Я видела на турнирах, вы — страшный противник, можете убить человека, как муху. Но отравить…
— Подумать только, вы даже признаёте за мной некоторые добродетели? — с игривым недоумением едко заметил шут, — впрочем, ненависть может быть вызвана любым превосходством.
— Чушь! Ваши достоинства не искупают ваших недостатков, — слова эти просто вырвались у Камиллы, и она тут же пожалела о них.
— У вас странное представление о совершенствах и пороках, синьорина, — шут изогнул бровь. — К моим порокам вы относите мою красоту, остроумие, чувство собственного достоинства, а моё величие вам видится в умении убивать. Как хорошо, что женщины не могут быть священниками: на исповеди вы совсем запутали бы меня.
Синьорина всё же была неглупой особой: поняв, что фиглярствующего шута ей все равно не перефиглярить, Камилла махнула рукой и направилась к себе.
Шут проводил её насмешливым взглядом, несколько мгновений стоял, переживая странное чувство лёгкого томления, щемящего и сладостного, которое ощутил ещё в овине в присутствии этой девицы, потом опомнился и поспешил к Альдобрандо Даноли. Грациано миновал несколько лестничных пролётов, везде натыкаясь на людей д'Альвеллы: они вынюхивали картину дня, выспрашивали полусонную челядь, взвешивали проговариваемое, но Песте по-прежнему сомневался, что утром Тристано д'Альвелла узнает имя убийцы. Шут не был фаталистом, но ощущал что-то надвигающееся, подобно грозовой туче, страшное именно своей неопределённостью. И ощущал давно. Не потому ли слова Альдобрандо Даноли, мистика и пророка, так запали ему в душу?
Графа шут застал одного, погруженного в тёмные, непроницаемые раздумья. Чума заметил, что не отпущенный в монастырь, граф незаметно превратил в монастырскую келью свои апартаменты, избавившись от лишних сундуков и стульев. Кроме кровати, стола и стула, полки для книг да небольшого сундука для вещей в покоях Даноли теперь ничего не было.
— Должен заметить, Альдобрандо, что бесовское жертвоприношение, о коем вам поведали, не заставило себя ждать. Это оно?
Граф поднял на Грандони больные глаза. Шут не смеялся. Он был серьёзен и хмур. Даноли вздохнул.
— Не знаю. Мне порой кажется, что я — давно мертвец, а мои видения — просто распад мозга, брожение пустых фантазий, в мёртвом мозгу бродят ночные призраки, воображение разваливается и мозаика разбившихся частиц, перетряхиваясь, создаёт имитации новых картинок. Я болен, постоянно знобит… Может ли эта несчастная быть sacrifice humanun? Мне было жаль её… Насколько я понял, она была неизменной мишенью ваших острот, Грациано? Она их заслуживала?