В который раз пришёл дурной и мрачный помысел — отрицающий жизнь и смысл. Говорят, это Геенна. А жизнь — не Геенна? Он, всю жизнь цеплявшийся за свои регалии, знаки превосходства и власти, столь любивший повелевать и замечать трепет ничтожеств под его взглядом — вот он достиг возможной для него вершины. Но почему с неё видны только могильный крест да выжженная земля? Родриго, мальчик мой… Как быстро, одним лаконичным жестом судьба обесценила всё, чего он добивался, сделала его ненужным, пустым и суетным…
…Но нет, ложиться рано. Д'Альвелла напрягся, потом неожиданно велел разыскать графа Альдобрандо Даноли. Тот появился, бросив на Тристано задумчивый взгляд и тут же опустив глаза в пол. Д'Альвелла через силу проговорил:
— Мне не о чем спрашивать вас, граф, вы едва знали убитую. Но как человек пришлый, которому почти всё внове, заметили ли вы что-нибудь странное?
Альдобрандо молчал. Рассказать этому человеку о своих видениях он не мог. Нет, его не подняли бы на смех, но просто сочли бы безумным. А что ещё Даноли мог сказать начальнику тайной службы? Его понимание? Увиденное и осмысленное? Даноли снова поднял глаза на д'Альвеллу и неожиданно сосредоточился: у сидящего перед ним человека были странные глаза: за стальной жестокостью взгляда проступал порог мрака, но не мрака порока, а сгустившейся тьмы непереносимого, беспросветного горя. Голос Альдобрандо Даноли смягчился и чуть задрожал от жалости.
— Вы бы легли спать, Тристано, вы устали. За ночь этого не обнаружишь. Это убийство холодно, жертва заклана продуманно и бесчувственно, тщательно убраны следы. Это не кара, не месть, не порыв злобы, это подлость.
Д'Альвелла почувствовал, что его знобит. Это спокойно и как-то мягко данное определение, не догадка, но утверждение, поразили его. Тристано раздвинул губы в улыбке, но глаза д'Альвеллы не смеялись.
— Подлость? Это слово без определения, граф.
— Что же тут определять-то? — Даноли казался безмятежно спокойным. — Подлость — деяние чёрной души, но вы, Тристано, правы, деяние это явственно в проявлении и загадочно в определении. Чья душа не онемеет при его вопиющей безгласности? — Он развёл руками. — Столкновение с подлостью рвёт душу и воронкой смерча втягивает в себя каждого, покушаясь не только на жертву, но затрагивая и душу подлеца, и немого свидетеля. В нём — ужас перед бездной зла в чужой душе, понимание распада, которое твой ближний впустил в себя. Оно-то и ужасает. Где-то здесь, в этих коридорах ходит живой мертвец, существо с человеческим лицом, внутри которого ползают смрадные черви, набухает гной и тихо смеётся сатана.