— Я имел злой умысел против Дальбено. За его клевету я хотел вывалять его в дерьме и вывалял. Но не только не считаю себя подлецом, но и горжусь содеянным. Он получил за дело. И доверия его я не предавал: он мне ни на грош и не доверял. Другое дело, если я сделал бы это тебе: ты не заслужил такого и веришь мне. Такое деяние с моей стороны было бы подлостью.
— Не заслужил? Как искажается язык… «не заслужил… не достоин подлости…» Глупо думать, что подлости можно «удостоиться». Скорее, насколько можно понять, разгребая нагромождение путаных эвфемизмов и лживых синонимов, подлость есть не просто злой, но вероломный умысел. Но если тот, на кого он направлен, получает его по делам своим, но это всё же наказание, возмездие. Приговор — не подлость, а слово закона. Подлость, стало быть, это наказание неповинному. Вот почему Даноли сказал о жертве. Казнь невинного, который не ждал палача и принимал его за гостя…
Грациано кивнул.
— Ну, и кто этот изверг?
— Увы, дорогуша, впору вопросить об этом говнюка-Дальбено. Однако, хоть в его пророчествах малый выбор возможностей развития событий при ничтожной степени достоверности толкований и высокой степени неопределённости интерпретаций создавал порой впечатление частой осуществимости прорицаний, это желание несбыточно.
— Это почему? — удивился Чума. — Спросить его можно.
— Нельзя. Засранца видели позавчера выезжающим из города.
Песте не выразил ни малейших сожалений по этому поводу, но лениво обронил.
— И Черубина, и Джезуальдо считали палачом меня и, боюсь, подлинного палача могли и просмотреть.
— Да, как выразился недавно мессир д'Альвелла, «no hay opiniones estupidas, sino estupidos que opinan…», сиречь, «Нет глупых мыслей, есть думающие глупцы». Испанский язык очень ёмкий. Но Даноли прав. Убийца — подлец. Дружески протянуть бокал с ядом, потом брезгливо спихнуть в воду острием даги? Убийца, похоже, высокомерен.
— Что это даёт?
— Иногда и последний плебей может возомнить о себе невесть что, но здесь… это знатный человек, Чума. Умный, коварный, высокопоставленный. При этом… у него очень странный ум. Недаром же я вначале подумал о женщине. Это человек необычного ума.
В которой Камилле ди Монтеорфано предлагаются два ответа на вопрос, почему мессира Грациано ди Грандони называют Чумой.
Чума, расставшись в сумерках с Аурелиано Портофино, хотел было уединиться на той же скамье, где несколько дней назад встретился с Камиллой. Увы, она была занята — на ней сидел Энцо Витино и витийствовал, его слушательница, Франческа Бартолини, восторженно внимала ему.