Чума, снова оставшись один, задумался. Он не слишком-то был задет услышанным, но слова девицы всё же оцарапали. «Человек жестокий и безжалостный, ни во что не ставящий женское достоинство, готовый унизить…», «неспособность чувствовать чужую боль… Он не умеет любить…» Но что ему мнение неблагодарной глупышки? Однако было в разговоре женщин и иное. Они упомянули Аурелиано и ересь. Речь шла о Портофино? Почему Камилла назвала его братом? У Портофино нет сестёр — это Грациано знал точно. Что значат слова об отчаянии и милосердии Божьем? Речь шла, очевидно, об Изабелле Монтеорфано. Что с ней произошло?
Песте направился в домовую церковь. Он не знал, там ли Портофино, но ожидал, что перед прибытием гостей он должен быть в храме. Однако ему снова помешали. На сей раз на лестнице столкнулись мессир Альмереджи, страдавший с похмелья, и Пьетро Альбани, злой, как дьявол. Он бесновался. Чума привычно затаился за стенным выступом. Послышался голос Альбани. «Будь я проклят! Который раз приходится довольствоваться мерзостью!» «Что ты орёшь, Петруччо?» — Альмереджи слегка шатался. Было заметно, что вопли собеседника вызывают у него тяжёлый приступ головной боли и разлитие желчи. «Ненавижу тощих баб! Подцепил вчера фрейлину Елизаветы Лауру — и как вляпался! Худосочна до такой степени, что ей впору щеголять разве что стройным скелетом, хребет костляв и зад тощ, как у старого мула. Так мерзавка, чтобы скрыть сей изъян, подложила в нужные места маленькие мягкие подушечки и нацепила пышные атласные панталоны, потискав, я уверился в природной округлости, а штука-то была в том, что под панталонами были надеты ещё одни, со множеством сборок и складок! Этого мало! Целовать её в губы не намного приятнее, чем в задний проход: изо рта несёт, как из ночного горшка! Зубы гнилые, кожа скверная, в пятнах и разводах, что оленья шкура! Вокруг дыры волос совсем не вьётся, но свисает куделью, точно ус сарацина, а промежность столь глубока, что к ней и подступиться-то боязно: метишь в речку, ан, глядь, заплыл в сточную канаву!» «Когда тебя это смущало? — Ладзаро потряс головой, пытаясь прогнать хмель, — начитался, что ли, тонких трактатов Кастильоне? Приволочился бы за Анджелиной Бембо». «Да пошёл ты с таким советами! У неё ляжки так неуклюжи, что страх берет глядеть, а колени кривы и жирны, будто их нашпиговали. Добавь, что от подмышек смердит так скверно, что мутит. Слушай… может уступишь Черубину-то сегодня?» Ладзаро понял дружка. «И не мечтай! Моя очередь. Сунься к Франческе», — он был непреклонен. «Сказала, что регулы… Манзоли занята, у Тибо — Риччи, он никогда не уступит». «Значит, не судьба тебе». «А ещё друг называется…» «Волк перуджийский тебе друг, Петруччо» — Альмереджи по-прежнему был неумолим. «Слушай… — Пьетро подошёл ближе к Ладзаро. — Катарина залетела, и я подумал… Эту епископскую племянницу трогать опасно. Флориана Галли — любимица старой герцогини. Розина Ордаччи страшна, как смертный грех. Ну, эта Фаттинанти… ведьма. Займусь-ка я Илларией Манчини. Что скажешь?» Ладзаро пожал плечами. Он никогда не пытался совращать девиц — это было и глупо, и хлопотно, и скучно. Иллария же была неприметной девицей лет тридцати трёх, правильнее сказать, старой девой. «За каким бесом она тебе?» «Свежатинки хочется». «Да она так же свежа, как сапожная дратва». Оба потаскуна спустились вниз.