А после добавляет со всею строгостью:
«Велено нам с заводов твоих доправить десятой пуд и, доправя, принять на денежной двор немедленно. Того ради по получению сего зделать тебе ведомости: колико у тебя на заводех в 1720 г. железа какова обрасца зделано или каких других припасов сковано и вылито и куда в расходе».
Но Демидов не спешит делать ведомости и закрывать строительство мельницы, а в ответе дерзком сообщает, что «когда запретится из Берг-калегии указом о том строении и мы повинны будем изломать тое мелницу. А о платеже десятого пуда, когда пришлётся указ нам из Берг-каллегии, и мы тогда платить готовы».
Горный король демонстративно не замечает горного начальника – у него такие связи в Петербурге, что он может решать, как сказали бы сейчас, многие вопросы напрямую. В письмах к Татищеву Акинфий Никитич от души ёрничает: называет Василия Никитича «Вашим величеством», но капитан артиллерии ответствует сдержанно: «Что же вы меня во оном писме браните неприличною честию, ежели (Вашего величества) принадлежит токмо Великим Государям, и я оное уступаю, полагая на незнание ваше. Упоминаю же, дабы впредь так не дерзали».
Акинфий дерзает всякий раз по-разному, пока к делу не подключается его отец, лишь тогда тон писем к горному начальнику резко меняется, «прошу вашей любви», пишет Никита Демидович, но тон – не суть. Слова любезные, отношение – прежнее, вражда вот-вот превратится в тяжбу, но Татищев не подвигается и на дюйм. Медленно, со скрежетом и скрипом, как заржавевший заводской механизм, долгие годы стоявший без дела, Демидовы начинают уступать требованиям горного начальника, – но и сын, и отец, и несвятой дух лишь до поры притаивают великую обиду и гнев.
В 1722 году Никита Демидов пишет донос в Петербург – о том, как мешает уральским заводам неправедная деятельность горного начальника. Устно же свидетельствует ещё о том, что берёт капитан Татищев взятки (не могли простить Демидовы, что не принял Василий Никитич их щедрых предложений, – и понять не могли, отчего: может, мало давали?).
Вся Россия знала, что Пётр карает взяточников без жалости – в 1721 году за казнокрадство казнён (как тут поверить, что казна и казнь – не однокоренные слова) князь Гагарин, умирает в ожидании суда прибыльщик Курбатов, продолжаются дела Шафирова и Меншикова.
Государственного человека проще всего обвинить во взяточничестве – так было и так будет: если пошёл во власть, значит, ищет лёгких денег. На этот козырь Демидов и ставит, а оборонять Татищева никто не спешит, даже коллеги из Берг-коллегии. Всё потому, что господин исполнитель с годами стал представлять собой независимого фантазёра, обуреваемого бесконечными идеями, да к тому же борется за чистоту родного языка с чисто филологической одержимостью, а немецко-голландскую терминологию, принятую тогда у бюрократов, отрицает.