Обвинение вновь признали несостоятельным, но и оправдывать Татищева комиссия не спешила. Пока суд да дело, отправили его в Астрахань, ведать Калмыцкой комиссией. Василий Никитич уже свыше двух лет не получал к тому времени жалованья, претерпевал великую скупость и одолжал, но вникал в дела калмыцкие с тем же усердием, кое запомнилось уральцам.
Английский ревизор Ганвей описывает Татищева в годы астраханской ссылки как старика с «сократической наружностью», измождённого телом, «которое он старался поддерживать долголетним воздержанием и наконец неутомимостью и разнообразием своих занятий. Если он не писал, не читал или не говорил о делах, то перебрасывал жетоны из руки в руку».
Жаль, что и самого Татищева перебрасывали, как жетон из руки в руку, – никто не знает, чего бы он смог добиться в Екатеринбурге, проведи там больше, чем пять лет с перерывами… Но Екатеринбург остался в прошлом навсегда. Последние годы жизни Василий Никитич живёт в полусотне вёрст от Москвы, в деревне Болдино Дмитровского уезда. Пишет с истинно болдинским вдохновением «Разсуждение о ревизии поголовной», «Разсуждение о беглых мущинах и женщинах и о пожилых за побег», ещё целый ряд записок и предложений, «Духовную» сыну, заканчивает «Историю Российскую», а в 1750 году, подготовившись к собственной смерти, как к заранее известному событию, умирает. Поэт спустя многие годы скажет: «Как родился – не помню, как умру – не узнаю», но это не про Татищева. Легенда с упрямством летописца утверждает, что за два дня до кончины Василий Никитич верхом на коне отправился на кладбище – выбрал место и повелел мастеровым копать могилу. Потом вернулся в дом, призвал священника, лёг и, читая Евангелие, умер. И будто бы в то самое время прибыл гонец из Петербурга с полным оправданием и орденом Александра Невского – но это, конечно, выдумка. Никто не прибыл и ордена не привёз, потому что земная слава бродила лишь вокруг да около Василия Татищева, не глядя ему в глаза. Его ценил Ломоносов, к его трудам ревновал Карамзин, о нём ходил шлейф слухов при жизни, да так и не растаял после смерти. Потомки обвиняли Татищева в преследовании раскольников и в жестоких пытках башкир, забывая о том, что обвинять следует не одного человека, а весь тот век, сколь напудренный, столь и безжалостный. Ведь тот же Вильгельм де Геннин собственной рукою приписал к словам приговора уктусскому бобылю, помилованному смертнику: «И ухи обрезать» (а было и так немало – «Бить кнутом на площади нещадно и вырезать ноздри»). Такие «ухи» торчат из каждого доброго дела предков, как закладки, отмечающие цитаты в книгах. «Весьма невинных людей побили»…