Он, кажется, смог бы… Чем дальше, тем больше ему хочется увидеть сцену с другой стороны – глазами автора. У него-то все персонажи будут говорить нормальным человеческим языком. А историй он уже столько напридумывал! Вот, например, «Нелюдимо наше море» – рассказ о том, как старый барак с жильцами затопило и они не могут выйти из дому, вполне можно превратить в пьесу… Призвание – это, конечно, сильно сказано, но его правда будто призывали, а потом раздался голос за сценой. Всего одно слово – однокоренное, но совсем из другой оперы: «призыв». Служба в армии. Егоршино.
Пермь. Каменск-Уральский. Свердловск, тридцать второй военный городок. «Косить» тогда было не принято – страна сказала, вынь два года жизни да положь. Как все – так и ты…
Историй вокруг стало к тому времени столько, что они уже не то что в рассказы не умещались – им в душе было тесно. После дембеля вернулся в родной театр – там поджидали Бальзаминов и Поприщин, а дома, в коммуналке на Ленина, 46 – закадычники-собутыльники, артисты больших и малых академических театров. Пили. Играли. Спорили, как выражались тогда в газетах, «до хрипоты» – о том, как надо пить и не надо играть.
Вот, кстати, о газетах. Уже не вспомнить, как тот самый рассказ «Склизко!», про мальчика и сапоги, попал к писательнице Вере Кудрявцевой. По-настоящему хорошие писатели, они, как правило, щедрые – не ревнуют к чужим талантам, но тащат их к успеху изо всех сил. Вера Матвеевна отнесла рассказ артиста в редакцию газеты «Уральский рабочий», а там взяли и напечатали. Он узнал об этом случайно, в театре: прибежал на вахту, открыл газету и увидел свою фамилию. Да, Коля, да! И даже гонорар потом прислали – тридцать рублей. Ему-то казалось, люди сами должны платить, чтобы их рассказы в газетах печатали…
Рассказ хоть и назывался «Склизко!», но вывел его к надёжной дороге – не скользя, не падая, опубликовал всё, что лежало в столе несколько лет. Даже в журнал «Урал» взяли два рассказа, правда, через губу заметили, что пишете вы, дескать, молодой человек, про обочину жизни. Но ведь и обочина может стать целой жизнью… В январе 1983 года он так осмелел, что отправил подборку (новая жизнь – новые слова) в Литературный институт, в Москву. А в коммуналке на Ленина, 46, всеми делами заправляла, к сожалению, водка. Про обочину жизни он писал с пугающим знанием дела, но в театре всё это благолепие терпели недолго – тогдашний главреж сказал ведущему-пьющему артисту: или сам уходи, или уволим по статье.
В таких случаях выбирают первое «или» – вот так он и остался без работы, без обожаемого театра, без будущего. Водка – лучший друг самоубийц, и он всерьёз думал о том, чтобы уйти из жизни, как ушёл из театра. Впоследствии Софья Карловна из пьесы «Амиго» будет говорить: «Я себе сделаю суицид, не верьте, что я своей смертью умерла, только суицидом». Прежде чем научишься над чем-то смеяться, нужно как следует об этом поплакать… Но в день его рождения над Пресно-горьковкой стояли счастливые звёзды. Когда стало совсем нечем дышать, в почтовый ящик упало письмо из Москвы – вызов на экзамены в Литературный институт. Он занял денег на билет, приехал в столицу и поступил на заочное, к Вячеславу