Через два дня после того, как он объявил об уходе, в самый разгар рабочего дня ему позвонил Гордон Финч:
— Билл, это Гордон. Послушай, тут есть маленькая проблема, я хочу ее с тобой обсудить.
— Что такое? — недовольно спросил Стоунер.
— Ломакс. Он не в силах уразуметь, что ты не из-за него это делаешь.
— Не важно, — сказал Стоунер. — Пусть думает что хочет.
— Погоди, это еще не все. Он планирует торжественный обед и все такое. Говорит, дал слово.
— Ты знаешь, Гордон, я очень занят сейчас. Ты не мог бы как-нибудь это пресечь?
— Я пытался, но он делает все через кафедру. Если ты хочешь, чтобы я пригласил его на разговор, я приглашу; но тогда и ты должен здесь быть. Когда он такой, мне очень трудно иметь с ним дело.
— Ладно. На какой день намечена эта глупость?
После паузы Финч ответил:
— На пятницу через пятницу. Это будет последний день перед экзаменационной неделей.
— Хорошо, — устало сказал Стоунер. — К тому времени я, вероятно, разберусь с насущными делами, и мне, честно говоря, легче согласиться, чем затевать спор. Пусть делает, что считает нужным.
— И еще одно. Он хочет, чтобы я объявил о присуждении тебе звания почетного профессора, хотя официально его можно будет присудить только в следующем году.
Стоунер почувствовал, что подступает смех.
— Да какая мне разница, — сказал он. — Черт с ним, пусть будет так.
Всю неделю он работал, забывая о времени. В пятницу, как и в предыдущие дни, он работал с восьми утра до десяти вечера. Прочитав последнюю страницу и сделав последнюю пометку, он откинулся на спинку стула; свет настольной лампы ударил ему в глаза, и на мгновение он перестал понимать, где находится. Оглядевшись, увидел, что находится у себя в университетском кабинете. Книги на полках стояли кое-как, отдельные корешки выпирали; в углах стопками громоздились бумаги; ящики шкафов были выдвинуты, в них царил беспорядок. Нехорошо, подумал он, надо прибраться. «На следующей неделе, — сказал он себе. — На следующей неделе».
Хватит ли сил дойти до дому? Даже дыхание давалось с трудом. Он вымел из головы лишние мысли, сосредоточился на руках и ногах, заставил их шевелиться. Встал и не дал себе покачнуться. Погасил настольную лампу и не двигался, пока глазам не стало довольно лунного света из-за окна. После этого пошел, медленно и аккуратно, сначала по темным коридорам, потом по тихим улицам к своему дому.
Окна в нем горели; Эдит не спала. Он собрал последние силы, поднялся на крыльцо и вошел в гостиную. Тут он понял, что дальше идти не сможет; доковылял до дивана и сел. Немного отдохнув, смог поднять руку, сунуть ее в жилетный карман и вынуть таблетки. Взял одну в рот и проглотил без воды; за ней вторую. Таблетки были горькие, но какой-то почти приятной горечью.