Домишко отбился от селения и возвышается на косогоре. Перебежками, один за другим направляемся к нему.
Впереди Артемьев, потом немец, за немцем Кудайбергенов. Мы уже у порога, как вдруг — нарастающий свист мины.
— Ложись! — кричу во весь голос. Артемьев толчком распахивает дверь и успевает вбежать в дом. Немец нерешительно останавливается, приседает. Кудайбергенов, подскочив к нему, ловким приемом сбивает с ног и падает на пленного, прикрывая его собой.
В то же мгновение свист завершается оглушительным взрывом. В нос бьет запах взрывчатки.
— Вперед! — опять кричу и вижу, как Кудайбергенов вскакивает, хватает немца за руку и увлекает в дом.
— Майн гот, майн гот, — шепчет побелевшими губами немец.
— Ты не Бога благодари, благодари Кудайбергенова, — замечает Артемьев. — Не он, так отдал бы ты Богу душу. А теперь для тебя война позади. Остался жив. Скоро и домой вернешься. Ферштеен?
— Гитлер капут, — произносит в ответ пленный.
По дому защелкали пули. Зазвенели стекла, со стен посыпалась штукатурка. Мы все нырнули в каменный подвал.
Тускло светит плошка. В дальний угол забились две женщины: мать и дочь. На руках у молодой женщины ребенок в одеяльце. Женщины испуганно смотрят на нас.
— Не бойтесь! Никто вас не тронет, — говорю им и жестом стараюсь подкрепить слова.
Понимаю, что обстановка для допроса немца неблагоприятная. Но не выгонять же под пули женщин с ребенком! Связисты уже устроились у входа, тренькают звонком, проверяют связь.
При виде гитлеровца женщины настораживаются. Еще теснее прижимаются друг к дружке. И даже ребенок затихает.
Немец немногословен. Ответы его коротки, чеканны. Догадываюсь, что говорит он не все, скрывает.
— Откуда сам? Кем был до армии? — задаю вопрос.
Отвечает: из-под Мюнхена, владелец колбасного дела. И отводит тяжелый взгляд. Невольно смотрю на его руки. Они сильные, короткопалые.
Появился старшина с термосами. В воздухе поплыл густой запах наваристых щей. Это раздражает: с утра ничего не ели.
Женщинам первым наливают в миски щи.
— Корми своего фрица, — говорит старшина Кудайбергенову, наполняя котелки дымящимися щами.
Подает буханку. Солдат достает из-за голенища трофейный нож, чтобы нарезать хлеб.
— Стой, Юлдаш! — командует старшина. — Спрячь тесак! Не погань хлеб.
И вытаскивает из кармана складной охотничий нож.
— Режь этим.
Немец ест торопливо, громко чавкает. У него шевелятся уши и складки кожи.
— Зачем спешишь? Уй, нехорошо, — укоряет его Кудайбергенов. — Спешить не надо. Ест мало-мало надо.
Немец отрывается от котелка, смотрит на солдата, вытирает рукой капельку под носом, сметает крошки хлеба с мясистых губ.