— А что, — сказал он, — и выпью. Да. Так, значит, вы из степи, Ефремушка, получаетесь? Откуда и мех ваш?
— Из степи.
Выпили. Сушеной рыбкой закусили.
— А вы часом не подорожные провожатые?
— Разбойнички, хочешь сказать? Нет, дядя. Ошибся. То-то. А тебя-то как зовут? Меня вопрошал, а сам молчишь?
Мужик открыл рот.
— Да ты подожди, — не дал ему слово молвить Ворон. — Ты сам не лезь. Хочешь, угадаю?
Мужик, оторопев, кивнул.
— Не Антоном ли раба божьего кличут? — прищурился Ворон.
— Антоном, батюшка, Антоном, — опять закивал мужик. В голове его еще раз убежденно мелькнуло: бес! Как есть чистый бес!
— Да, — продолжал Ворон. — А нос у тебя, верно, пила. Тот боров хорошо заметил. Значит, и есть ты Антон Пила.
— Как хочешь, Ефремушка. Как хочешь называй. Только в свое лукошко не клади.
— В это лукошко не всякому ход есть. Которым и заказан.
— Добро. А как вы из степи взялись? И много ль вас? А в степи ж татары. И с ними как?
— Много знать хочешь, Пила. Да мы сейчас — что? Мы сейчас из Москвы. Ворочаемся. А добирались до нее из степи.
— Загадки загадываешь, Ефремушка. А куда ворочаетесь? Опять же в степь? Голову сложить?
Ворон зевнул, показал крепкие зубы.
— Не знаю.
— Смутен ты.
— Оттого и смутен, что не знаю.
— Ну, расскажи, как, да что. На сердце полегчает.
Лес молчал. Неслышно ступая, подошел к ним человек, кивнул, оглядел.
— Пьете? — сказал хрипло.
Нацедил себе вина, выпил, крякнул. Сел, начал грызть чеснок.
Мужик понял, что это явился Томила, с которым они повстречались давеча. Степан тут же поднялся молча, ушел.
— Ну, что ж, будь по-твоему, — задумчиво сказал Ворон. — Ночь длинная.
Он начал рассказывать.
— Сына боярского Северьяна Давыдова слуга я и оружничий, а государя Ивана Васильевича, всея Руси царя, — холоп. Было время, был у царя Ивана Северьян в милости, и ходил в стрелецких урядниках и опалы никакие не знал, одну только милость. И когда царь Иван земских опричниками побивал, и на Волгу в казанские и в астраханские земли их ссылал, Северьяну то пошло в прибыль и стал мой сын боярский салом обрастать.
Мужик слушал, раскрыв рот:
— Вона! — подивился он. — А мы тут думали, опришнина одно разорение. А она была кому в богатенье. Это как?
— Да так? Рано оседлали, да поздно поскакали, — Ворон оскалился, взглянул с ненавистью, — что вы тут мужичье судили да рядили! И откуда вам что знать было, что на Москве деялось в делах государских! Разоренье! Кому разоренье, а кому!.. — он задохнулся, помолчал. — У Северьяна тесть был, Мясоед Вислый, шиш настырный, страдник скаредный, ходячий кошель, он сосланных и побитых пожитки имал и деревни задешево скупал, и царь подлого дьяка гладил да повадку давал. И в опришнине по четвертому году тот дьяк Мясоед ссыльных и выселенных детей боярских двадцать да еще девять деревень, и починков, и пустошей на Белоозере купил, и пятьсот шестьдесят рублев дал, да и тех не заплатил. И с монахами же Кирилло-Белозерского монастыря вредный тот Мясоед стакнулся, по кабалам деньги у них брал, и опять же чужия вотчины имал, а монахам по духовным отказывал, и монахи все те пожитки, сиротскими слезами политые, за себя писали. И царь Иван Васильевич Мясоедовы сказки про те чужие беды слушал, да смеялся. Но то ремесло Мясоеду впрок не пошло, и то его ремесло к черту занесло.