– Куда ты идешь с этим большим… колобок? – Хельги взял с травы свою сорочку и стал вытираться.
– Коробок! – поправила Пестрянка. – В лес к ужасной ведьме-колдунье.
– Виедьма? Хэкс? – Хельги сделал страшное лицо.
– Вот именно. Надо ей припасы отнести, – Пестрянка двинула плечом под лямкой короба.
– Это опаска?
– Опасно? Нет, пожалуй. Это Бура-баба. Тебе разве про нее не рассказывали?
– Ней. А мочно я пойду с тобой?
– Ну… – Пестрянка заколебалась. – Чего тебе там делать? Иди спать, а то потом Купалии проспишь.
– Нет, подощди менья.
Хельги сел на траву и принялся разбирать свои обмотки. Это было дело небыстрое, тем более что он их не свернул, когда снимал, а просто бросил, и теперь тканые шерстяные полосы длиной в семь локтей сперва надо было смотать. Пестрянка вздохнула, опустила короб к ногам. Вот навязался! Зачем ей брать его с собой? Да и можно ли, все-таки он чужой… Ну, не совсем чужой – он сын Вальгарда, а Вальгард приходился старшим братом Пестрянкиному свекру – Торлейву. То есть, по человеческому счету рассуждая, Хельги мог считать Буру-бабу своей мачехой. В ее прежней, человеческой жизни, где она звалась Домолюбой, старшей дочерью давно умершего плесковского князя Судогостя, и была женой воеводы Вальгарда. Однако три года назад уйдя в лес, Домолюба оборвала все свои человеческие связи. Даже родные дочери, Володея и Берислава, навещая ее, не имели права называть ее матерью и видеть лицо – только птичью личину. Поэтому они и не любили к ней ходить – уж очень было жутко и тоскливо смотреть на свою мать, которая больше вам не мать, не мертвая, но и не живая.
В глазах же Хельги, когда он наконец встал, застегнул пояс поверх сорочки и объявил, что готов, блестело лишь любопытство. Веки его припухли, волосы спутались, да и весь вид был помятый, но тем не менее он улыбался, ничуть не огорченный тем, что бессонная ночь прямо сразу переходит в новый день – к тому же хмурый и дождливый.
– Сходи хоть свиту надень, – предложила Пестрянка, глядя, как мелкие капли падают на серый холст его сорочки. – То есть это… капу[3] свою.
Но Хельги только махнул рукой и взял ее короб. Он был удивительно неприхотлив и, кажется, совсем не обращал внимания, что есть, во что одеваться и где спать.
– Йа слышал, сегодня будет самый большой… мидсоммар ден? – спросил он, когда они вдвоем направились по тропе вдоль реки.
– Купалии.
– Купаться?
– Сегодня весна кончается, лето начинается. Ярила Лелю в жены берет, а сам умирает.
– Вот печаль! И как… зачем брать в жены, если умирать? – Хельги взглянул на нее, намекая, что можно придумать и получше.