– Да, теперь я понимаю. Это многое объясняет.
Папа кивнул. От него крепко пахло потом, навозом, землей – запах простого, честного человека.
– Ну и какие еще тайны ты хранил от меня три десятка лет?
Он негромко рассмеялся своим особым, глубоким смехом, который мне так нравился.
– Того, что я тебе уже рассказал, вполне достаточно для одной жизни, – сказал он, а я подумал – вот опять! Ему больно, но он смеется, и боль отступает, уходит совсем.
Потом я заметил, что Тич что-то быстро рисует в своем блокноте. Его коленки снова ходили ходуном, словно невидимый кукловод только что проснулся после хорошего отдыха и с удвоенным рвением взялся за дело. Наклонившись к нему, мы стали смотреть, что он рисует. На листе блокнота были изображены уходящие вдаль рельсы и исчезающий за горизонтом поезд: два-три последних вагона и тающий столб дыма из паровозной трубы.
Отец опустил ладонь Тичу на затылок, потом ласково похлопал по плечу. Мальчик закрыл блокнот, сунул карандаш за ухо и опустил голову на сложенные на коленях руки, а я подумал: если только мужество передается от одного человека к другому, если оно, как рыцарский плащ, сшитый из плоти одного, ложится на плечи другого, это происходит не под звуки фанфар и не под торжественные речи. На самом деле это происходит так, как сейчас, – в спокойствии и тишине, пронизанных неслышной речью, которая наполняет душу теплом, а сердце – любовью. И хотя слова этой речи невозможно перевести ни на один человеческий язык, все мальчишки на земле всегда их понимали и понимают до сих пор.
* * *
Я уложил Тича в постель и пообещал, что завтра мы непременно пойдем на рыбалку.
– Здесь темно, – сонно прошептал он, и я включил свет в стенном шкафу, а потом вышел, прикрыв за собой дверь.
«Викки» стояла в амбаре на четырех деревянных колодах. Ездить на ней было еще нельзя, и отец разрешил мне брать «Салли». Над пастбищем сгустился мрак, и только усыпанное звездами небо было немного светлее. Наступала ночь, и первое, совсем легкое, дуновение прохладного восточного ветра ласково коснулось моего лица. Не включая фар, я медленно свернул на подъездную дорожку и остановился возле почтового ящика. Заглушив двигатель, я сложил письмо, сунул его в ящик и поднял вверх сигнальный флажок.
Ночь была так хороша, что я откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза, принюхиваясь к запахам болот и сырого тумана. Какое-то время спустя я вдруг услышал, как пара обутых в башмаки ног осторожно спустилась по ступенькам крыльца. Открыв глаза, я увидел неясный силуэт мужчины, который зигзагами бегал по пастбищу в одних штанах и размахивал над головой руками. Взмах – и рука с зажатой в кулаке звездой опускалась вниз, потом снова взмывала вверх, а в стеклянной банке, которую мужчина держал в другой руке, вспыхивал живой огонек. Какое-то время спустя рядом с мужчиной появился худой белокожий мальчишка в поблескивавших отраженным светом очках, который, приглушенно хихикая, повторял каждое его движение.